Книга Правы все - Паоло Соррентино

Потому что проходит время, и запал иссякает.

Здравствуй, новая жизнь. Все по новой. По телу пробегает волна довольства, что тут скрывать. Я встаю и выхожу в другое помещение. Сейчас подойду к малышу Фабио и скажу, что больше в Бразилию не вернусь. А он, не дожидаясь, пока я открою рот, сделает мне предложение, от которого не отказываются. Вокруг все блестит, никого нет – пусто. Один Фабио сидит напряженный, словно на защите диплома. Уставился в иллюминатор. Серьезный, задумчивый. Повернулся ко мне спиной. Тишина, вдалеке слышен шум моторов. Он смотрит наружу. Чувствует мое присутствие и, не оборачиваясь, с интонацией тосканского аристократа, сразу переходит к делу:

– Не хочешь поработать у меня? Платить буду сорок миллионов в месяц.

Я почти механически сглатываю. Любопытно, что, по его мнению, я умею? За что он готов вывалить столько денег?

Не выдерживаю и спрашиваю:

– Фабио, что я должен делать, чтобы заслужить такую зарплату?

А он отвечает грустно-прегрустно:

– Ничего. Иногда будешь петь для меня, иногда – в одном из моих домов.

– И все? Найми за такие деньги Синатру.

– Синатра умер.

– Правда? Ну, за такие деньги врачи тебе его воскресят.

Он смеется. Но все равно ему грустно. Словно у него вечный траур. Словно он постоянно недоволен самим собой. Нормально, если твоя конечная цель – стать Господом Богом. В подобных случаях каждые три минуты накапливается целая куча поводов для недовольства. Как мусор в больших городах.

Вконец убитый печалью, он говорит:

– Я хочу, чтобы ты не только пел мне красивые неаполитанские песни. Я хочу, чтобы ты стал моим другом.

У одиночества тысяча оттенков. Но случай Фабио – тайна, недоступная людям. Сколько раз все мы жаловались на то, что одни на свете? Но это ничто по сравнению с высокими горами, с пиками одиночества, среди которых обитает наш Фабио.

Поэтому он не одинок. Не совсем. Ему кажется, что все его бросили. А это уже другая история.

Из одиночества можно вырваться, оно со всех сторон граничит с настоящими чувствами, а когда тебе кажется, что все тебя бросили, ты, наоборот, повсюду натыкаешься на застывшие, жесткие рамки трагедии.

Трагедия, этот стоящий посреди жизни храм смерти, не оставляет путей отступления. Из всего, чем занимается Фабио, его личная трагедия – самое неудачное дело. Бросающее тень на все прочие дела, которые он выигрывает при помощи банковских чеков и прочих финансовых хитростей.

Пронзив мое тело снизу доверху, из меня вырывается замечательная, простая и искренняя фраза:

– Фабио, друзей невозможно купить.

Он отвечает сурово, не принимая возражений:

– Еще как. Все можно купить, Тони.

Неверно. Я прав. Но этого ему никогда не понять. Разве что после смерти. Позднее.

Как все трагические фигуры, он не догадывается о своем положении. Поэтому остается вечным ребенком. Разве дети понимают, что происходит?

Потом он признается:

– Знаешь, даже мама меня не любит.

– Потому что матери прощают своим детям все, кроме мании величия, – говорю я со знанием дела.

– Золотые слова.

Он говорит это с болью в голосе, словно страдая от невылеченной экземы.

Повисает гробовое молчание, которое нарушают только шаги стюардессы – прекрасная, как святая, только полураздетая, она словно спустилась к нам из кругов рая (если в раю существуют круги), нежно, словно японка, протянула Фабио стакан воды и исчезла за дверцей – вероятно, изящно нырнула, двигаясь неспешно, как принято на востоке, в постель, благоухающую розами, как и она сама. За ней тянется шлейф живого аромата, который воскресил бы не только Синатру, но и Дина Мартина[56].

Я глубоко дышу, чтобы опьянеть от этого запаха, вновь примирившего меня с полной наслаждений жизнью, а потом, не раздумывая и не ходя вокруг да около, четко и ясно говорю Фабио:

– Предложение принято.

– Вот и отлично.

Только он говорит это без радости в голосе. Наверное, потому, что знал: я все равно соглашусь.

Нищие вечно разыгрывают одну и ту же комедию. Надоевшую, предсказуемую. За которой стоит коррупция – правда, в скромных масштабах.

Или потому, что он слишком умен, чтобы не понимать: у него начинается очередной роман.

Фабио давно решил, что мир – продажная шлюха. А он хочет купить этот мир. Вот он и покупает. Потом мир, как и всё на свете, перестанет его выносить. Выносить его миллиардные счета. Такой обмен долго не длится: мир никогда не променяет свободу на что-то другое, его рощицы, его парковки требуют полной свободы, поэтому он в конце концов пошлет Фабио куда подальше. Но Фабио и об этом пока не догадывается. И это он поймет после смерти. Потому что никто, даже я, не наберется смелости ему сказать. Миллиардеры неизбежно оказываются в иллюзорном, застывшем мирке: люди не хотят раскрывать им глаза, боясь утратить завоеванные привилегии.

Присосавшиеся паразиты не общаются со своим работодателем.

Это просто, как Первая мировая война.

Просто, как Вторая мировая война.

Просто, как милые личики подростков.

Впрочем, я прожил не один десяток лет, я видел много, слишком много милых личиков, которые распускаются, словно розы, в подростковом возрасте, от которых так и веет желанием жить, которым хочется говорить комплименты, в то время как наши тела переполняет печаль и зависть – мы, уже начавшие увядать, выглядим рядом с ними мерзкими и озлобленными, а еще поникшими и сдавшимися бойцами.

Я с мрачным видом брожу по самолету, надеясь хоть на мгновение увидеть похожую на святую стюардессу. Ее нигде нет. Наверняка заперли, словно комнату с драгоценной фреской, чтобы никто не испортил. Опять мне не дали насладиться красотой.

Из самолета Италия похожа на несимметричную выкройку. Пора тебе, Тони, сделать очередное усилие в этой долгой-предолгой жизни.