запущенная с такой силой, что увернуться не было никакой возможности. Мокрый конец её больно стегнул девчонку по щеке.
Зала взорвалась хохотом.
Тряпка, ударившая по лицу, шлёпнулась подле Маришкиных туфель. Мокрая, в комьях пыли и волосах.
«Где же Настя? – Маришка забегала глазами по зале. – Неужто там, с ними? Тоже смеётся?»
Но отыскать в толпе подругу ей не удалось. Быть может, та просто удачно пряталась.
«Цыганский уродец тоже видит, как они унижают меня?»
У Маришки сильно дрожали губы. Когда у неё перестало получаться сдерживать слёзы, воспитанники стали сливаться перед глазами в одну безликую мешанину.
Варвара удовлетворённо склонилась над железным ведром. На её губах цвела улыбка.
Ковальчик опустила голову, пряча лицо за выбившимися из-за ушей прядями. Она не даст им увидеть. Она не даст им ничего увидеть.
– Э, чё встала, припадочная? Убирать-то кто за собой будет?
Маришка не двинулась с места. Не произнесла ни слова. Она словно окаменела. Словно оглохла. Только край подола трепетал над язычками туфель.
Её колотило.
«Я хочу, чтобы вы сдохли! Сдохните! Сдохните же!»
– Ты оглохла, что ль? – голосок совсем детский.
Маришка узнала его. Мелкая Аксинья была одной из любительниц послушать истории про воздушных пиратов и знатных господарочек в далёких поместьях.
Одной из тех, кто любил послушать её, Маришкины, истории.
– Давай, шевелись! – следом полетела Аксиньина тряпка.
Как все они наглы, когда подпевают старшегодкам.
Тряпка не коснулась Маришки, шлёпнулась далеко от неё. Но девушка дёрнулась, будто её пырнули кочергой.
«Ты…»
Маришка повернула к малявке голову. Аксинья косилась на старшегодок, упивалась их одобрением.
– Чтоб ты сдохла! – просипела Маришка. Едва слышно, но с такой яростью, что стоящие ближе остальных к ней настороженно замерли.
– Чё она там лопочет?
– Чтоб вы сдохли, – отчеканила приютская. Громче, но всё равно недостаточно, чтоб слышали все.
Стоявшие близко к ней зароптали.
Маришка почувствовала собственную тряпку, давно крепко зажатую в кулаке – так, что пальцы заныли. Она стиснула её ещё сильнее.
– Все вы сдохнете, – Маришка едва заметно качнула головой. – И сгниёте в этой дыре!
Размахнувшись, она что есть силы запустила тряпку прямо в Аксинью.
С неимоверной скоростью та врезалась младшегодке в лицо.
Раздался мокрый «чванк».
И надрывный рёв, одиноким звоном сигнального колокола раздирающий повисшую тишину залы.
Никто этого не ожидал. Все вылупили на Маришку глаза, словно на диковинного зверя.
Они, негласно соревнующиеся за право быть тем последним, тем, кто добьёт. Закрепит позор.
Маришка тяжело дышала, переводя взгляд с одного вытянувшегося лица на другое. Её так трясло, что стало слышно, как стучат зубы.
«Вы сдохнете здесь, – она сжимала и разжимала кулаки. – Все до единого».
Ей живо представилось, как Нечестивый выбирается наконец из-под кровати. Выползает – угловато, но быстро, – двигается, что мышелов, а то и стремительнее. И кидается на Варвару, на Саяру, на Аксинью, Алису, Володю! Впивается похожими на белых тонколапых пауков руками в их шеи. Дерёт кожу, пробираясь всё глубже и глубже. И их шеи выгибаются, становятся похожими на обглоданные куриные, проступают хрупкие позвонки…
Они ожили одновременно, как по клаксону, что в Ирбите давал пешеходам позволение переходить центральную улицу.
Маришка только и успела, что попятиться.
Они налетели на неё сразу всем скопом, сбили с ног. Настоящая свора, чьи перекошенные злобой лица так друг на друга походили, будто были все они одной породы.
Маришка прикрывала голову руками, пытаясь ползти назад. Пока не ударилась затылком о лавку.
– Ах ты, тварь! – какой-то мальчишка, из старшегодок, схватил её за волосы и потащил к центру залы.
– Нет! Нет! – верещала Маришка, вцепившись ногтями в его руку.
Их рты скалились, с языков срывались ругательства. Такие грязные, что прежде приходилось слыхать их лишь от выпивох на ярмарках. Старшие подзуживали младших, и те первыми перешли в наступление.
Когда Маришку швырнули на пол, Терёша был первым, кто ударил её. Подскочив, стукнул кулаком по плечу – со всей силы, на какую только был способен. И тут же, хохоча, убежал под одобрительный гул одногодок.
Его место быстро заняли другие.
Они плевали в неё. Кидали щётки и вёдра. Хлестали тряпками, метёлками, молотили древками швабр. Маришка свернулась на полу, поджав колени к груди, закрыв руками голову. Но это не помогло.
Затем они пустили в ход ноги.
Маришке приходилось лично о том слыхать, как за стенами приюта поговаривали, что воспитанники казённых домов не умеют жить вне его. Главной причиной называли страшное сочетание крайней наивности и «крысиного недуга» – безразличия ко всему, кроме собственного благополучия. Неумение сопереживать никому, кроме себя. Неумение дружить, быть частью общества. Володя говорил, даже Император их боялся.
Маришке было смешно от этих пустых рассуждений.
Уж она-то знала наверняка – приютские умели быть так дружны, как никто из наружного мира. Володе не составляло труда сделать нелюдимую малолетку частью единого целого – сиротской стаи. Общества, ежели угодно. Надобно было использовать всего один ингредиент – ненависть.
Носок чьей-то туфли врезался прямо ей в бок, повыше тазовой косточки. Маришка завизжала особенно громко, так, что засаднило горло. Но звук этот потерялся в возбуждённом сиротском гуле.
Каждый из них с пеной у рта выкрикивал обзывательства, но брани было уже не разобрать.
Они, словно мухи, слетевшиеся на сырое мясо, лезли друг на друга, пытаясь достать до Маришки. Особо кровожадные, как и обыкновенно, – младшегодки. Протискиваясь между туфель старших, они самозабвенно молотили кулаками по всему, до чего могли дотянуться. И порой удары их были куда болезненней тех, коими Маришку награждали ровесники.
Маришкины глаза были плотно зажмурены. Перед ними в черноте плясали разноцветные пятна, вспыхивающие ярче от особо болезненных ударов. Зелёные, жёлтые, синие.
Щёки щипало от слёз и крови. Разбитая губа была как чужая, совсем онемела.
Приютская ни о чём не думала. Голова словно окружена туманом, тем, что часто по утрам кутал пустошь. Только тошнота время от времени отвлекала на себя внимание. Рвота приближалась к глотке удар за ударом.
Маришка не знала, сколько минуло времени и сколько она сумела бы вытерпеть ещё, когда мерзко-громкий звон колокольца прервал самосуд.
– Разошлися! – гаркнула служанка.
И хоть никто не торопился выполнять этот приказ сию же секунду, постепенно ударов становилось всё меньше. В конце концов они исчезли совсем, и Маришке становилось всё легче дышать.
Возбуждённая толпа расступилась. Маришка открыла глаза и увидела облокотившуюся на дверной косяк Анфису. Она стояла, скрестив на груди руки, и немигающим взглядом сверлила скрючившуюся под скамьей приютскую. Во взгляде служанки удивительным образом сочетались азарт и брезгливость.
«Как давно она там стоит?»
– У меня есть вести
