опрокинул полстакана. — В тебе какая-то слабина есть, как будто тебя сглазили…
— Удивляюсь я таким людям, как ты, Григорич…
— Это почему?
— Да потому что вы думаете, будто ваше дерьмо пахнет фиалками! — резко ответил я, пытаясь поймать его в фокус, но он постоянно расплывался, словно под водой. — Откуда ты знаешь, кто я такой? Какую жизнь прожил? Что повидал? На что способен? Мы ведь с тобой в первый раз бухаем и даже щепотки соли ещё не съели, а ты уже лезешь со своими прорицаниями. Так что давай ещё по одной!
Его маленькие серые глазки смеялись надо мной из-под кустистых бровей. Тонкие бескровные губы расплылись в ироничной улыбке. Он откинулся в кожаном кресле, приподняв кверху угловатые плечи, и смотрел на меня, как смотрят добрые жёны на своих подгулявших мужичков.
— А если честно, — продолжил я заплетающимся языком, — я здесь ради моря…
По его морщинистому, сухому лицу пробежала тень удивления, и он медленно произнёс:
— А я думал… что ты здесь ради любимой женщины…
— Послушай, братишка, — отчаянно рисовался я, расправляя пальцы веером и раздувая сопли пузырём, — я ничего не делаю ради женщин! Понимаешь? В моих поступках есть только железный смысл…
В этот момент дверь открылась, и в кабинет заглянула Мансурова — я тут же смутился, как будто она могла всё это слышать…
— А чё вы тут делаете? — подозрительно спросила она, глядя на мою пьяную рожу.
— Плюшками балуемся, — выдохнул я, глупо улыбаясь, словно грудничок.
— Елена Сергеевна, Вы что-то хотели или, может быть, чайку? — ласково произнёс Калугин; она помолчала, обвела нас странным взглядом (как мне показалось) и нерешительно ответила:
— Н-н-нет, спасибо, Андрей Григорьевич… Я-я-я позже зайду… Мне не к спеху.
Она прикрыла дверь, но я не услышал удаляющихся шагов, поэтому мне начало казаться, что она осталась за дверью… Лена никогда не страдала чрезмерным любопытством и никогда не лезла в чужие дела: она всегда была очень здравым человеком, далёким от мелких и пагубных страстишек, в отличие от меня. Первое время, когда мы начинали жить, я испытал подлинный катарсис от пребывания рядом с ней и осознания её чистоты. Я не мог ею надышаться после выхода из тюрьмы, где всё провоняло мертвечиной и парашей. Она была очень правильной, совершенно адекватной, крайне порядочной и абсолютно надёжной. В какой-то момент я перестал её ревновать к подружкам, к собственному сыну и даже к другим мужчинам — она стала для меня неизменным числом, которое делится только на себя и на единицу. Очень скоро я утратил к ней интерес, а так же утратил главный стимул, заставляющий мужчину бороться за женщину, — это страх её потерять.
— Так вот… море, — задумчиво произнёс я и вновь посмотрел на дверь; я был совершенно уверен, что она стоит там, прильнув ухом к косяку.
— Море? — спросил Калугин, сморщив свою и без того сморщенную физиономию. — Через полгода оно превратиться в голубой лоскуток за окном, не более того… Я трезвым вообще не могу его видеть, особенно зимой. Такое уныние охватывает, что хочется на своём галстуке повеситься.
— Слушай, Григорич! — не выдержал я. — Что ты меня кошмаришь?!! Тут столько баб! Поле непаханое! Молодые! Взбитые! Распухли от гормонов — застёжки на лифчиках трещат!
— А какие у них глаза? — продолжал я возвышенным тоном. — Как у оленей в зоопарке…
— Это как в женском монастыре плотником работать, — подытожил я, а Калугин постучал указательным пальцем по лбу.
— Хотя бы одну трахнешь, и она по всей «Югре» разнесёт, а все остальные будут у тебя за спиной хихикать и вот так показывать… — Он соединил указательный палец с большим, оставив между ними зазор в два сантиметра. — Одно слово — бабьё!
Я лукаво ухмыльнулся.
— Ну это у кого как, Григорич…
— Да хоть как! — парировал он. — Бабы найдут к чему придраться! Лишь бы посудачить!
Я смотрел на него растерянным взглядом.
— А как ты свои естественные потребности..? На сколько я понял, ты не женат.
— У меня давно с этим нет никаких проблем, — сказал он с вызовом и добавил полушёпотам: — Я, Эдуард, яйца свои на двух войнах оставил… Так что для меня — это пройденный этап.
Я ещё раз взглянул на чёрно-белую фотографию в рамочке, которая стояла у него на столе. Молоденький Калугин в потёртой «песочке», с «семьдесят четвёртым У» наперевес, в окружении таких же точно пацанов, и всё это — на фоне заснеженных гор. «Афганистан, — подумал я. — Вот откуда он начал карабкаться в горы».
В тот день мы расставались, как старые друзья: долго жали друг другу руки на прощание, и при этом Андрей «ласково» перебирал тонкие косточки на моём запястье, а я добродушно улыбался, не подавая виду, хотя у меня на глазах наворачивались слёзы — не от умиления, от боли. А потом я отправился в свой номер, эдакой разгильдяйской походочкой, словно у меня в пятках были спрятаны невидимые пружины, и всю дорогу пытался собрать волю в кулак, мучительно вспоминая номер комнаты или хотя бы этаж… Широко распахнув дверь, я вошёл на исходе сил и «замертво» рухнул поперёк кровати.
Когда зазвонил телефон, мне показалось, что я спал несколько минут… Я медленно оторвал чугунную голову от подушки и взял трубку — приятный женский голос спросил:
— Эдуард Юрьевич?
— Да.
— Вы бы не могли подойти в офис? Кабинет № 405.
— А что такое?
— С Вами хочет поговорить генеральный…
Белогорский встретил меня с распростёртыми объятиями, словно мы были старинные друзья. В Тагиле он пытался каждый раз мимо меня сквозануть и даже слышать обо мне не хотел, не то что видеть. Причина была довольно тривиальная: мне постоянно приходилось выколачивать из него деньги, с которыми он паталогически не любил расставаться, хотя это даже были не его деньги, а наша зарплата в ресторане «Алиса». Я постоянно «обрывал» телефонные трубки «Полимера», и казалось, секретарша говорит голосом автоответчика: «Его нет. Он куда-то уехал. Не знаю. Он передо мной не отчитывается. Возможно, он появится, а может быть, и нет». Приходилось ехать на Кушву, где у них был огромный офис, и рыскать
