гладь, сверкающая мириадами солнечных улыбок, а в открытые окна врывался свежий ветерок, напоённый терпким запахом полыни. Казалось, что и дальше будет сплошное счастье и что в конце этого пути меня ждёт последнее пристанище, в котором я обрету долгожданный покой, но впереди нас ждало проклятие 236 номера, в котором у нас ничего не получилось, и ничего не могло получиться.
Мы лежали на белых простынях, голые, обескураженные, совершенно чужие, и в этой холодной мраморной тишине повис риторический вопрос: «Что я здесь делаю?»
Леночка плакала, прикрывая ладошкой по-детски выбритый лобок, а я горячился, расхаживая по номеру в застиранных «дольче-энд-хаббана», и клятвенно обещал:
— Золотце! Дай мне время, и я всю эту скверну из души вытравлю! Всё будет ништяк, поверь мне. Поверь мне!
— Ты встречался с ней? — спросила она, всхлипывая и пытаясь поймать мой убегающий взгляд.
— О чём ты говоришь? Не в этом дело. Я отвык от тебя. Мы стали чужими.
— Не ври мне!!! — по-медвежьи заревела она. — Ты трахался с ней, пока меня не было?!!
— Прекрати. Её уже давно нет…
— Ты весь провонял ею! Ты даже не чувствуешь, как от тебя смердит!
Как бы это ни звучало банально, но всё, что происходит с нами сейчас, имеет причину в прошлом. Даже семя долго зреет под землёй и остаётся невидимым, прежде чем появится нежно-зелёный росток, и эта история началась ещё задолго до нашей встречи с Татьяной Шалимовой.
Началась она в танцевальном классе с бесконечными зеркалами и запахом куриной гузки после репетиций. Моя жена почему-то невзлюбила молоденькую чернявую девушку со смуглым цыганским лицом и неприятным, пронизывающим насквозь взором. Елена Сергеевна сперва отодвинула её на заднюю линию, а потом вообще вычеркнула Татьяну из основного состава. Она, конечно, понимала, что поступает несправедливо, поскольку девочка была даровита и старательна. По крайней мере, она танцевала лучше, чем многие её любимицы, ожиревшие и обнаглевшие вконец.
Если хороший человек поступает несправедливо по какой-то дьявольской прихоти, тогда жди беды. Мерзавцу всё сходит с рук — нормальному человеку припомнят даже мелочь.
Однажды она попросила задержаться Таню после репетиции. Долго выкручивала её и так и эдак, намекая на расставание, но девочка лишь мило улыбалась и делала вид, что ничего не понимает. «Вот дура!» — разозлилась Елена Сергеевна и сказала ей открытым текстом…
— А чем я Вас не устраиваю? — спросила Шалимова, приняв надменный вид.
Елена Сергеевна парировала её тяжёлое «пассе» и не отвела глаза в сторону.
— Ноги твои кривые не устраивают… Понимаешь? — грубо ответила она.
— Да Вы на свои ноги посмотрите, — небрежно бросила Татьяна и покинула класс.
Мансурова как чувствовала, что эта разбитная девица в будущем подложит ей жирную вонючую свинью. После того инцидента Татьяна ушла в конкурирующий коллектив под названием «Экзотика». С учётом её восточной внешности можно сказать, что она попала в самое подходящее место. Им частенько приходилось работать на одной сцене, поэтому Елена Сергеевна никак не могла вычеркнуть из своей памяти этот неприятный момент.
До последнего дня она не могла понять, что именно вызывает неприязнь в этой обыкновенной девчонке. Каково же было удивление Мансуровой, когда она нашла эту змею в собственной постели. После чего у неё сложилось мнение, что в этом мире всё должно быть сбалансировано, а именно: если ты в чём-то обделил человека, ты должен ему это восполнить любой ценой.
Так начинался спектакль под названием «Любовный треугольник», мизансценой которого будет бесконечная дорога, с её расставаниями и встречами, гулкими вокзалами и пустынными перронами, скользящими за окном полустанками и прокуренными тамбурами, и тянулась бы эта история долгие годы, пока не иссякли бы окончательно любовь и ненависть, питающие динамику этого банального сюжета, пока не распалось бы всё само собой, оставив в памяти лишь горький привкус разочарования… Но в эту постановку вмешался Фатум, чтобы слегка оживить плавное течение событий и добавить им красок.
12.
Андрей Григорьевич Калугин, или просто Григорич, как его называли многие, поначалу мне не понравился, и это первое впечатление было ошибочным. «Что за странный тип?» — подумал я с некоторым пренебрежением, когда он доставлял моё обмякшее тело из Туапсе в Ольгинку, где на склоне буйно-зелёного хребта примостился шикарный отель, словно сказочный городок с красными крышами и белыми фасадами. Через некоторое время я подумал, что с его точки зрения кажусь ещё более странным, и решил повнимательнее присмотреться к этому маргиналу, который оказался начальником службы безопасности отеля. Подружила нас водка и только водка, потому что во всем остальном мы были совершенно разные, как консерваторы и либералы, как лирики и физики, как христиане и мусульмане, хотя в некоторой степени нас объединяла видовая аутентичность: мы оба принадлежали к вымирающим мамонтам — среди пронырливых хомячков.
Итак — мы подружились. Никогда не забуду, как первый раз мы пили водку из обычного графина в его кабинете, и после этого я с большим трудом доплёлся до своего номера, бесконечно запинаясь о ковры и цепляясь за стены коридора, — меня штормило так, словно отель был пассажирским лайнером, плывущим где-то в районе мыса Горн. В это же самое время Калугин как ни в чём не бывало сел за руль и поехал в Краснодар по делам службы. Сколько бы он не выпивал, он всегда оставался бодрым и подтянутым. Взгляд его был ясным, орлиным, пронизывающим насквозь. Речь была чёткой, вменяемой, не отягощённой излишествами, — казалось, он применяет только существительные и глаголы, а всё остальное считает пижонством.
Окна были распахнуты. Штормило. С моря доносился шум прибоя, истеричные крики голодных чаек.
— Не протянешь ты здесь долго, — заявил Григорич, разливая водку по гранёным стаканам. — Тоска здесь. Особенно зимой. Осатанеть можно. Все начинают пить, как в бункере у Гитлера… в мае сорок пятого.
— А ты сколько здесь уже отбываешь? — спросил я.
— Второй год.
— Ты же смог…
— Да я бы где угодно смог… Даже в яме у талибов, — ответил Григорич, глядя на меня в упор. — Мне — везде благодать! И чем для тебе хуже, тем для меня лучше.
— Это как?
— Потом поймешь. Давай махнём.
— А ты сопьёшься здесь, — продолжал он, после того как
