Ее голос вздымается и опадает. Ни сплю, ни проснулась – я иду за ней по венским рынкам и булочным, возвращаюсь в старый дом Бройеров на Брандштадте, и мы копаемся в домашней одежде на чердаке и подслушиваем, как старая экономка ругается с конюхом.
В ту же минуту, когда я засыпаю, мне снится, как злодеи тащат за собой девочку. Сначала они заставили ее выпить вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного.
* * *
Меня будит шум. Он грызет и царапает стены. На сей раз точно крыса, но мне плевать – покуда тонкий столп лунного свечения цвета горохового супа не ложится на пол. Кто-то проделал крохотную дырочку между кирпичей.
– Ханна, смотри.
– Криста. Криста.
Я слышу шепот – еще до того, как она успевает ответить. Свет погас. Кто-то загородил дырку.
– Даниил? Уходи. Тебе здесь нельзя.
– Мне надо было проверить, что ты…
– Уходи. Мигом! Тебе здесь нельзя. Уходи. Быстро! Тебе здесь нельзя.
– Куда я пойду, если ты не со мной?
На это я не отвечаю. Да и ушел Даниил. Утащили его. Он больше не говорит ни слова. Лунный свет вновь сует палец в проделанную им щель.
– Это тот мальчик, которого я с тобой видела? – спрашивает Ханна. – Это, может, твой цвуг[117]?
– Что это значит?
– Тот, кому ты суждена. Твой будущий муж.
– Не нужен мне никакой дурацкий муж.
– Дедушка говорил, что даже великий Платон наставлял: любой человек – лишь половина целого. Мы всю жизнь ищем то, что сделает нас целыми. Мы это зовем «башерт» — слияние с утерянной половинкой. Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже не денутся с глаз друг друга, даже на миг.
Я пожимаю плечами во тьме. Нечего тут сказать. Еще одна Ханнина дурацкая история. А через минуту она же рассказывает мне про каникулы у дедушки с бабушкой:
– Они всегда ездили на каникулы в Гмунден. Это городок, окруженный горами, – Траунштайн, Эрлакогель, Вильдер-Когель и Хёлленгебирге, – Großpapa заставил нас их выучить, а еще там прекрасные виды на озеро. Сейчас-то все там мирно, однако есть у тех мест своя история. В 1626 году генерал Паппенхайм подавил в Гмундене крестьянское восстание. Примерно в те времена там делали боевые корабли. А теперь это большущий роддом. – Она смеется. – Конечно, они нанимают исключительно аистов, которые приносят голубоглазых светловолосых младенцев.
Я снова в кухне. Тесак Грет падает, во все стороны летят осколки костей. Она оглядывает меня и медлит – наказывать ли меня концом сказки.
– Что? – Голос у меня – не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.
– А потом они… хм… когда все зло содеяли…
– Какое зло?
– Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…
Время я меряю лишь тем, как проходит свет сквозь щель Даниила в стене. Наконец настает утро. Минует день. Еще одна ночь. Ханна слишком увлечена вспоминанием, и потому ей не спится. Когда на третий день утром за ней приходят, она быстрым шепотом рассказывает мне, как быть дальше, а затем идет навстречу тем, кто за ней пришел, продолжая вить свою историю, как Клото – это такая старая греческая дама из тех, как мне Сесили рассказывала, которые отмеряют наши жизни – покороче, подлиннее, получше, посквернее, в зависимости от своего настроения. Я делаю, как Ханна велела, – забиваюсь в угол и делаюсь маленькая, надеясь, что обо мне забыли.
Хлопает дверь. Я не слышу, как щелкает замок, но сижу совсем неподвижно, жду и жду, когда погаснет тоненький луч и все сделается тьмой. Выбравшись наружу, крадусь меж теней, ныряю под великанские глаза света – они скользят вперед-назад, ничего не пропускают. В нашем сарае до странного тихо: гораздо меньше плача и вздохов, почти никто не сопит. Ленина кровать пуста. Я забираюсь под нее и жду утра. Мои голоса протискиваются ко мне.
– А потом они… хм… когда все зло содеяли…
– Какое зло?
– Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…
– Зло, – говорит Эрика. – Пожалеешь, что родилась, – вот какое.
– Иногда по тридцать раз в день, – шепчет Лена и плачет.
– Слушай нас, – говорит Анналис. – Мы знаем. Мы знаем.
Сегодня никаких сирен, никого не выстраивают снаружи, не выкликают имена, потому что никто не идет на работу. Но это не обычный выходной день. Никто не отдыхает – все запихивают тряпки в обувь и повязывают одеяла на плечи. Мы все идем на долгую прогулку вокруг озера, на северо-запад. Первые уже ушли. Я не вижу никого знакомого.
В небеса упираются столбы дыма. Падают мягкие перья пепла, из ниоткуда прилетает холодный ветерок и сбивает их бледные призраки; они следуют за мной, а я бегаю и всюду ищу Даниила. Если б не существо, что присело рядом на корточки, тряся костлявыми белыми кулачками на лощеных воронов, я бы на кучу кровавых тряпок рядом с птичником и не глянула бы.
Я пытаюсь поднять его на ноги, но Даниил отпихивает меня.
– Уходи, Криста. Забери Тень. Уходи отсюда.
Я прямо хочу его стукнуть.
– Ты же знаешь, я без тебя не уйду.
– Я не пропаду. Войду в волшебную гору, с остальными. Там дорога в лучшие места – так мне старуха сказала.
– Ты спятил? У тебя все сказки перепутались. Это не гора Дудочника. Это путь к ведьминому дому и ее печи.
Даниил стонет.
– Мне все равно. Они говорят, это длинная дорога – та, куда мы идем. Много дней идти. Я не могу, Криста, не могу.
– Думаешь, я пойду, куда мне велят? Мы сбежим, – говорю я свирепо. – Я наложу заклятие – и встанет великий лес, или волшебный туман поднимется, и мы станем невидимки. Тут-то и исчезнем. Да и помощь на подходе. Все говорят, что помощь где-то рядом.
Тень обхватывает Даниила резиновой рукой, а я тяну его за куртку. Вместе нам удается втащить его в драную колонну, которая уже движется к воротам. Один смотритель зоопарка считает проходящих мимо людей как попало; от удара ручкой хлыста по голове Тень спотыкается и чуть не падает. Мы прячем глаза от автобусов, выстроившихся голодными стервятниками, – на сей раз они альбиносы; только и ждут, чтоб наброситься на слабейшего, самого больного, старого, утолить свои жгучие аппетиты. И вот уж мы у берега озера, оно покрыто серой пеной пепла, словно деревья перед цветением, а по краям – пучки желтых ирисов и лютиков. И бледные призраки шагают с нами: папа, Эрика, Анналис, Лена, Ханна…
– Me hot zey in dr’erd, me vet zey iberlebn, me vet noch derlebn, – поют они. – К черту их, мы их переживем, мы выживем еще.
