Тринадцать
Здоровенный сапог втолкнул Беньямина в сознание.
– Blau wie ein Veilchen[118], – произнес голос. – Вот так оно и бывает. Сначала нажрутся в хлам, потом дерутся – и вот пожалуйста.
– Похоже, этот – из крыс с Острова Мацы, – прорычал второй. – Где они только деньги находят, чтоб так упиваться.
– На выпивку деньги всегда найдутся. Ну, у этого-то все беды закончились. Будет теперь еще один постоялец на Zentralfriedhof[119]. Увози.
– Уверены, что он мертвый? – Голос помоложе. Беньямин почти не сомневался, что узнал его. Попытался заговорить, но рот ему будто набили тряпками. Глаза открыть он тоже не смог: что-то их склеило накрепко. Однако он опять и опять напрягал мышцы правой щеки – и сумел распечатать одно веко. Он лежал ничком на траве. Не газон. Все усеяно одуванчиками и изрезано вдоль и поперек пыльными колеями. Утро, подумал он. Крошечные капли росы свисали с каждой травинки и лепестка. А где-то неподалеку бежала вода, ее гладкую песнь прерывали всплески и бульканье, словно вокруг чего-то притопленного.
– Давайте-ка оттащим его подальше от берега, – предложил первый голос. – Готовы? Раз, два, три… взяли!
Вопя проклятья, взлетела пара спугнутых уток, рассекла крыльями водную гладь. Беньямин почувствовал, как чьи-то руки хватают его за плечи, но больше – ничего. Тело ему не принадлежало. Теперь он видел реку, совсем рядом. Две куропатки копали клювами ил в тростниках. Опаснее был крупный черный ворон, вышагивавший в нескольких ярдах поодаль. Raben[120] по его глаза пришел. Беньямин застонал.
– Я жив. – Не слова, а ржавое карканье.
– Что такое? – Самый юный голос сильно приблизился. Беньямин разглядел склонившееся над ним смутное темное пятно. Может, это сама Смерть. А вот и еще две фигуры в черном. Ведьмы… Наконец он осознал, что это полицейские.
– Н-не несите меня на кладбище.
– Говорил же я, что не мертвый!
Сапог пнул его вторично.
– Переверните его.
И опять Беньямин ничего не почувствовал – лишь руки, тянувшие его за плечи. Уголком зрячего глаза он увидел над собой небо – штормовое, серое, в черных полосах.
Кто-то коротко хохотнул, словно пролаял.
– Ты прав. Не мертвяк. Но и зрелище то еще.
– Я не мертвяк, – возразил Беньямин. Красота его волновала сейчас меньше всего. Что-то здесь было странное, но дотянуться до этой мысли он не смог. – Я живой.
– Видишь?
– Ладно, Штумпф. В таком случае организуете его доставку в Allgemeines Krankenhaus67. Выживет – хорошо и славно. А нет – вскроют, как только остынет.
Ворон (нем.).
Студентам же надо на чем-то упражняться. Поможем им, внесем вклад в Leichenbucher[121].
Мысль оказаться пронумерованным трупом в университетской клинике ужаснула Беньямина.
– В АКХ не надо, – выдохнул он. – Я работаю у важного врача. Он за мной присмотрит. – Он вдруг вспомнил имя. Штумпф – тот малорослый рыжий полицейский, которого оставили на пороге их дома допрашивать Беньямина, когда Гудрун сбегала в полицию со своими дикими подозрениями о Лили. – Помните меня? Беньямин. Я работаю у герра доктора Йозефа Бройера, на Брандштадте. Скажите им, Штумпф. – Последовало краткое молчание. Беньямин чувствовал, как все они смотрят на него.
– Поди разбери, – сказал Штумпф.
– Собирать сплетни, – пробормотал Беньямин. – Как старая бабка.
Штумпф ухмыльнулся.
– А ты – та самая кухарка-переросток. – Хрустнула кожа: молодой полицейский выпрямился. – Да, теперь вспомнил, хотя и не признал бы его в таком виде. Он и впрямь слуга герра доктора Бройера. Отвезти блудного сына в отчий дом?
Ощущения потихоньку возвращались к Беньямину – начиная с шеи и, постепенно, вниз. Переживание не из приятных. Он почувствовал себя бескостным мясом – шницелем, энергично размягченным колотушкой. Заскорузлые руки усадили его. У самого Беньямина одна рука обвисла, но смотреть на нее не хотелось. Хотя бы пока. Губы распухли и болели. Во рту солоно. Боль. Он заподозрил, что мелкие твердые предметы у него под языком – его выбитые зубы. Беньямина выпрямили, и он уперся взглядом в ботинки Штумпфа. Хоть бы молодой служака не вспомнил о чудовищном действии состряпанной на скорую руку политуры Гудрун. Тогда он пылал яростью. К счастью, ведя Беньямина к коляске, Штумпф вроде забыл прошлые обиды.
– Плохо твое дело, кухарка. Как тебя угораздило?
– Их шестеро, – пробормотал Беньямин. Он попытался назвать клуб, но первый звук «т» оказался не по силам. Изо рта у него полилось что-то жидкое, но утереться мочи не было. – Маленькие девочки, – сказал он пылко, – узницы. Их крадут, как овец. Кролики. Старушка вяжет что-то такое длинное, будто носки для великана. – Ноги у него подогнулись, и он выпал в черноту. Почувствовал, как его поднимают. Хлопнула дверь, медленно застучали подковы по камню. – Это катафалк?
– Мы тебя домой везем. – Голос Штумпфа доносился откуда-то издалека. – Почти приехали. Сказал бы, кто это с тобой сотворил.
– Великан, – выдохнул Беньямин, и кошмарные образы вновь надвинулись на него. Он содрогнулся. – Повар – полумужчина, полуженщина. Который с белыми волосами держал меня перед картиной. Спящая Красавица. Они били меня расколотой нимфой.
Штумпф вздохнул:
– Ладно, брось.
– Все девушки вышли посмотреть.
– Кстати, – спросил Штумпф, – как там безумная девушка? Я слыхал, она прямо красотка.
Йозеф не спал почти всю ночь, то и дело бегая к конюшне – посмотреть, не вернулся ли Беньямин. Наконец он уснул прямо у себя за столом. Там-то Гудрун его и нашла. Лицо у нее было все в морщинах и серое; пытаясь выложить новости, она вцепилась в кресло, чтобы не упасть.
– Мальчишка… Беньямин…
– Что? – Йозеф вскочил на ноги.
Гудрун выдала длинный, низкий вой.
– Что я скажу его матери? Ах ты ж, херр доктор, нельзя ей его такого показывать.
– Мертв? – Йозефа словно ударило под дых железным кулаком. – Baruch dayan emet, – пробормотал он механически. – Благословен судия праведный. – А потом добавил: – Это я во всем виноват.
Экономка вытаращила глаза.
– Как докладывает полиция, этот молодой идиот напился и подрался. Как глупость мальства можно перекладывать на вашу голову?
