Их более тесное общение началось неожиданно, в период обидного «поскучнения» отношений Фурмана с Пашкой и другими близкими друзьями. Обычно после уроков все расходились по домам парочками или тройками, в зависимости от направления. Быча жил всего в минуте ходьбы от школы – на Краснопролетарской, в замызганном трехэтажном доме с шашлычной, – и уже в Косом все прощались с ним и двигались дальше кто куда.
Однажды на выходе из школы у Фурмана с Бычей завязался интересный разговор. Чтобы довести его до конца, Фурман решил изменить свой привычный маршрут и пошел «провожать» Бычу. Поскольку у его дома разговор еще продолжался, они пошли по Краснопролетарской к фурмановскому дому, там опять повернули – и с тех пор стали ходить вместе.
Быча много знал и был понимающим собеседником, но его буйная телесная жизнь казалась Фурману чрезвычайно экзотичной. И проблемы у него были совсем иные, чем у Фурмана, который как раз недавно прочитал в Популярной медицинской энциклопедии, что онанизм ведет к прогрессирующей импотенции. Никакого «прогресса» Фурман пока не видел, как ни старался, но науке было незачем обманывать, и, поскольку остановиться он не мог, собственное будущее представлялось ему все более мрачным и безнадежным. (На волне этих переживаний он особенно полюбил роман Хемингуэя «Фиеста», герой которого тихо страдал импотенцией на фоне бурной испанской жизни – с корридой, непрерывной пьянкой и прочими угарными развлечениями…)
Перепробовав несколько видов тяжелой атлетики, Быча вроде бы нашел себя в академической гребле, но у него вдруг начала катастрофически расти одна грудь. Ни Фурман, ни остальные ребята ничего не замечали, но Быча уверял, что она уже стала «прямо как у девочки». Его родители забеспокоились и обратились к какому-то хорошему врачу. Выяснилось, что ничего страшного не происходит – «обычный гормональный сдвиг на почве подросткового возраста и физического перенапряжения». Тренировки придется пока прекратить.
Но этот врач был суперспециалистом.
– Знаешь, какой способ лечения он мне посоветовал? – спросил Быча. – Нет, ты не догадаешься. Он сказал, что мне надо вести более активную половую жизнь!
– Что, так и сказал, прямо при родителях?.. – ужаснулся Фурман.
– Нет, наедине, конечно.
Они помолчали.
– И что, он тебе уже порекомендовал кого-то – для лечения, так сказать?
– Ну, знаешь, это ты уж слишком размечтался. Если бы!.. – вздохнул Быча.
Пораженный Фурман, конечно, немедленно принялся развивать этот сюжет.
Доктор велел Быче принимать антигормональные таблетки, и он перестал обращать внимание на свою грудь – растет так растет, подумаешь, хрен с ней. Но месяца через полтора, во время их очередного «провожания», он прямо посреди какой-то болтовни вдруг произнес осипшим голосом: «Эх, Фурман, понимаешь ли ты, до чего ж это приятное дело – ебаться с бабой…» От неожиданности Фурман с трудом сохранил самообладание. У Бычи кто-то появился!.. Грубая откровенность формулировки вызвала у него отвращение и одновременно зависть. «Конечно! А ты до этого не знал?» – собравшись с силами, нагловато заявил он. Быча повел головой и усмехнулся. Ладно, но кто же это мог быть? Девчонки из класса, конечно, отпадали… Какая-нибудь спортсменка? На зависть Фурману, у Бычи были и другие варианты. В конце концов, ему же прописали это лечение!..
Больше они об этом не заговаривали, хотя вскоре Быча чуть ли не силой заставил Фурмана сходить с ним в аптеку за презервативами – молоденькой продавщице покрасневший Быча почему-то назвал их «пакетиками». Они купили сразу два десятка и, давясь от смеха, выскочили на улицу. Фурман взял себе пять (черт, куда еще их прятать-то?..).
Но оказалось, что Бычина тайна разрушила их дружеское общение.
Как-то на переменке они стояли в коридоре у стены и дразнили друг друга, изощряясь в остроумии. Остальные весело толпились вокруг и подзуживали. У Фурмана стена была слева, а у Бычи справа. Разошедшийся Фурман отпустил особенно удачную шутку, все просто согнулись от хохота, и тут Быча без предупреждения со всего бокового размаха пустил огромный кулак Фурману в голову. Благодаря тому, что он ударил именно со всего размаха своей левой, а не ткнул правой по прямой, Фурман успел автоматически среагировать: он мгновенно присел (а может, у него просто подкосились ноги от ветра), и Бычин кулак, просвистев над его макушкой, влепился в стену. «Ай, черт!.. – тоненько вскрикнул Быча. – Я же из-за тебя чуть руку не сломал!» Смеху было… Но про себя Фурман сначала страшно растерялся, а потом обиделся на Бычу до самой крайней степени: он же вполне мог попасть ему в висок! И, главное, хотел!.. Фурман не мог понять, как это возможно. Получалось, что какая-то чисто ситуативная вспышка злобы легко затмевает у Бычи все остальное, что их, как казалось Фурману, связывает… И, следовательно, это «остальное» не имело для него никакого реального значения.
* * *
«Может, мне надо стать художником?..» – думал Фурман. Он ведь с детства неплохо рисовал, два года ходил в студию при районном Доме пионеров, а его лучшие старые рисунки забрал папин одноклассник-кинохудожник для съемок фильма «Доживем до понедельника» (правда, эпизод, о котором он рассказывал, в фильм не вошел, а фурмановские картинки так и пропали). У него была небольшая коллекция репродукций, вырезанных им из журнала «Юность». Особенно ему нравились две картины: «Воскресный день» Жилинского (загадочно умиротворенная романтическая многофигурная композиция в теплых коричневатых тонах) и «Поднимающий знамя» Коржева (суровый человек в белой рубахе с закатанными по локоть рукавами пригнулся над убитым рабочим-знаменосцем, собираясь подобрать упавшее красное знамя; даже на репродукции были видны мощные, крупные, чуть грязноватые мазки – картина просто излучала мужественную горечь революции; в тот сентябрьский день, когда в Чили произошел фашистский переворот и погиб Альенде, Фурман задумал свою картину под названием «Упавшее знамя» – по мотивам коржевской, но еще более трагичную: здесь уже не было никого, кто мог бы поднять выпавшее из мертвых рук знамя…). Кроме того, у них дома было много открыток с репродукциями и несколько больших альбомов, которые он любил рассматривать: «Русская жанровая живопись», Пахомов, книги известных карикатуристов Бидструпа и Жана Эффеля. Но решающее влияние оказала на Фурмана книга «Жажда жизни» о Ван Гоге (даже несмотря на то, что в ней не было ни одной картинки). Ван Гог, несомненно, был величайшим образцом бесконечно самоотверженного служения человека своему призванию – вопреки всему.
Выяснить, художник ты или нет, можно было только серьезной работой. Для начала Фурман, поглядывая в зеркало, нарисовал мягким карандашом автопортрет в половину большого ватманского листа. Своими планами он, конечно, ни с кем из домашних не поделился, но работа была признана весьма удачной. На следующий день он взял черно-белую фотографию своего бывшего восьмого класса (к сожалению, немного мелковатую) и после долгого рассматривания знакомых лиц выбрал Муху с ее высоким лбом и доверчиво распахнутыми глазами. Этот портрет потребовал от него гораздо больших усилий, но результат того стоил. В процессе работы он даже слегка влюбился в маленькую милую Ирку Комарову, которая училась теперь в медико-биологическом. (Между прочим, после первой практики в больнице их жизнерадостные парни возбужденно рассказывали «математикам» чудовищные истории о том, что им пришлось увидеть, работая в качестве нянечек и младших санитаров: одному из них даже «выпало счастье» готовить девушку к операции по удалению аппендицита, то есть попросту брить ее между ног – «вы представляете, какая у бедняги была эр-р-рекция!»).
