…и я задрожал от любви и страха. Я увидел, что далек от Тебя в этой стране, где всё от Тебя отпало [In regione dissimilitudinis («в стране несходства»)], и будто с высот услышал я голос Твой: «Я пища для взрослых: расти, и ты вкусишь Меня. И не ты изменишь Меня в себе, как телесную пищу, но ты изменишься во Мне».
Августин А. «Исповедь». Кн. 7, X.
Мартовский снег
Двухлетний кареглазый Фурман гулял этой зимой с приходящей няней в дальнем уголке детского парка с семейным названием «Третий Дом». Ходили в этот дальний уголок через уютные московские проходные дворики, мимо всех брейгелевских – на русский лад – зимних забав, вдоль забора из железных копий, по пустым аллеям с одеревеневшими тополями, дубами, кленами…
На знакомой полянке в уже грязноватом мартовском снегу копошились младенцы, бродили молодые мамаши, бороздя колясками рассыпчатое месиво, лениво переговаривались бабки и няньки, рассевшиеся с вытянутыми ногами на очищенной скамейке.
Фурман отдал кому-то свой железный совок, получил взамен лопатку и принялся докапываться до потаенных слоев.
Иногда быстро выходило солнышко, на глазах набирая силу, – закутанный Фурман успевал разогнуться и с радостным прищуром оглядеться, – и тут же скрывалось. И Фурман снова начинал прихлопывать, носить пирожки, ковырять ходы и просто бессмысленно подбрасывать, порой откладывая лопатку в сторону и помогая себе чем можно…
Именно в такой момент он боковым зрением заметил какое-то неторопливое направленное движение к лежавшей рядом лопатке. Фурман успел схватить ее, но и эта маленькая раскоряка с голубыми холодными глазищами – тоже, причем за ручку. Она молча тянула лопатку к себе. Неужели это была ее лопатка? – Не может быть!..
– Дай! – проскрипела девчонка и рванула опять. Но тут уж Фурман держал крепко и неожиданно для себя вырвал лопатку совсем. Оба растерянно замерли.
– Дай! – Пока она не плакала.
Фурман отвел руку с лопаткой и, чуть-чуть отвернувшись, с демонстративной деловитостью пару раз копнул.
Эта дразнящая игра – со все более резким верчением и нагловатыми копательными движениями – успешно повторилась несколько раз, прежде чем девчонке удалось со злым всхлипом вцепиться в фурмановскую шубу и, почти одновременно, в лопатку. «Ух ты!..» – возмущенно почувствовал Фурман и дернулся изо всей силы. Девчонка легко слетела и, сев в снег, заорала громко и противно. К ней уже шла ее мама.
Смиряя волнение, Фурман стал быстро, не глядя копать.
Мама разговаривала с маленькой злючкой довольно сухо: «Ну-ка, вставай! Кончай реветь, поднимайся, кому говорят?! Сама виновата – нечего было приставать. Твоя лопатка вон где лежит, а это чужая!» Заметив свою лопатку, та враз перестала и даже посветлела. Но тут подоспела фурмановская нянька, плотная, розовощекая, – схватила его сзади, тряхнула и довольно крепко наподдала. «Я-т-тебе попихаюсь! Ишь!..» – и наподдала еще. Лицо у нее было как будто строгое, но при этом почему-то радостно-возбужденное.
С освободившимися руками она не спеша двинулась к скамейке, оглядываясь и как бы одобрительно кивая разъяренному, красному Фурману.
Гулянье было испорчено, все занятия потеряли смысл, день померк. На обратной дороге Фурман отказался держаться за нянькину руку (только при переходе через улицу хмуро дал себя взять) и, оказавшись уже на «своей» стороне, пошел впереди с независимым видом. Прохожие – кто с улыбкой, кто сердито – расступались, и нянька, посмеиваясь, сделала ему знак приблизиться, мол, ты ж мешаешься. Но Фурман продолжал выдерживать дистанцию, хотя обида его уже как-то подыссякла.
Они дошли почти до ворот фурмановского двора, когда мимо, тормозя, проехала бежевая «Победа» с шашечками, остановившаяся у самого ихнего подъезда, и из передней двери стала вылезать фурмановская мама.
– Хэ?! Это мама приехала?! – изумился Фурман.
– Не беги! – нянька хотела схватить его за руку, но он ловко увернулся и – полетел-полетел по расчищенному, почти бесснежному тротуару…
Мама поглядела в его сторону приветливо и озабоченно. Фурман с доброй, понимающей улыбкой обежал подозрительную лужу перед воротами и уже готовился подпрыгнуть, чтобы мама поймала его, но тут она вдруг укоризненно сказала, выставив ладонь: «Стой, Сашура! Подожди!» Ей надо было что-то вытащить из задней дверцы.
Фурман остановился, чуть не споткнувшись, и на лице его застряло какое-то смазанное, спутанное выражение.
…Подошла нянька и, взяв Фурмана за плечи, отвела его в сторонку. Они стояли и смотрели, как мама с трудом вытягивала из глубины машины какие-то черные изогнутые прутья странной конструкции и ставила их на дороге, вызывая молчаливое недовольство прохожих. Наконец машина уехала.
– Это я купила нам новые кресла! – сказала мама и пошла звать дедушку, оставив Фурмана с нянькой сторожить.
Фурман тоскливо посматривал по сторонам.
– Вишь ты, кресла… – мягко, сама себе сказала нянька.
Фурману было нехорошо, в груди и в коленках какая-то пустая тяжесть, какие-то комки…
Засада
Летом, уже несколько сезонов подряд, Фурманы снимали у понравившихся хозяев половину дачи в Удельной. Жили они там теперь вчетвером: бабушка с дедушкой, десятилетний Боря и маленький Фурман.
…Утром, дотянув с блюдца последнюю чайную водичку, с удовлетворением почмокав и пробормотнув «сиба…», зверушка вылезла из-за стола и направилась к картонному ящику с игрушками. Поперебирала их, что-то нашептывая, потом взяла со стула белую панамку, надела ее на свою стриженую головенку и появилась на крыльце, щурясь на солнце.
Волнами накатывали запахи сада. Невидимые источники звуков жили своей жизнью.
Откуда-то вынырнул голоногий Боря и стал делать приглашающие знаки. Фурман боком, осторожно приседая, спустился со ступенек, и Боря повлек его в сторону калитки: скоро должен придти сосед, длинный дядя Макс, а вон там, видишь? – яма. Надо сделать в ней засаду… (Пришлось еще объяснять, что такое «засада».)
Насчет «ямы» Боря, конечно, слегка переборщил, но метрах в пяти от калитки действительно имелась неглубокая земляная выемка. Принесли лопату и совок, и работа закипела.
Земля здесь была сероватого цвета, сверху довольно сухая, но когда ее чуть-чуть расковыряли, запахла остро и призывно. Солнечный свет сквозь листву прыгал и сверкал.
Братья уже заранее хохотали, представляя, как подпрыгнет от испуга тощий дядя Макс: «Р-руки вверх! Кых! – Ай-яй-яй!.. Шлеп…» – от смеха они попадали на землю, но потом снова принялись за дело.
