Закончив объяснение, Мерзон слегка отряхнулся и попросил поднять руки тем, кто ничего не понял. К постыдной радости Фурмана, таких оказалось почти полкласса. Евгений Наумович задумчиво потер лоб рукой, оставив там очередной меловой след. «Ну что же делать, раз так? Будем работать. Ничего другого нам с вами не остается… Итак, еще раз с самого начала. После каждого сделанного шага я буду спрашивать, всем ли это понятно». Дело пошло веселей. Но потом то ли Мерзон заторопился и проскочил какое-то важное звено, то ли Фурман на несколько секунд отвлекся, – в общем, все опять стало непонятно.
Заметив, что еще несколько человек переглядываются с неловкими улыбками, Фурман отважно поднял руку. Мерзон остановился не сразу: «Что такое?» – «Евгений Наумыч, извините, но я опять не понял в одном месте…» – «Опять не поняли? (Он обращался ко всем на «вы».) Странно. Вроде всем остальным понятно… Нет? Еще кто-то не понял? Времени уже в обрез… Ну, хорошо. Говорите, Фурман, что же вы не поняли. Только, пожалуйста, не тяните…»
Фурман стоя начал показывать то место на исписанной доске, где, как он думал, он потерял нить рассуждений. Нахмурившись, Мерзон попросил его выйти к доске и повторить сказанное; Фурман стал объяснять, и, вопрос за вопросом, вдруг выяснилось, что не понимает он что-то совсем другое. Вот тебе и раз, надо же было ему вылезти… Мерзон, поглядывая на часы, уже не скрывал раздражения: «Как же вы можете этого не понимать? Весь класс понимает, а вы – нет. Это же элементарные вещи! Примитив! Программа седьмого класса, если не ошибаюсь. Вы просто попусту отнимаете у нас драгоценное время. Вместо того чтобы заниматься со всеми действительно сложными и важными вещами, я должен объяснять вам лично какие-то азы, которые вы по лени не удосужились изучить самостоятельно! Нет, вы действительно этого не понимаете или только притворяетесь?! Я просто не могу поверить… Ну так что же?» Фурман, мечтая поскорее провалиться сквозь землю, неопределенно качнул головой: не знаю, мол, вам виднее… «До звонка у нас остается чуть больше двух минут. К сожалению, ничего полезного мы уже не успеваем сделать за это время… Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что вы сорвали нам занятие?.. Я не понял вашего ответа. – Он что-то бормочет себе под нос, невозможно разобрать. – Что ж, похоже, нам ничего другого не остается, как посвятить оставшееся время Фурману, раз уж мы начали с ним этот разговор. Пожалуйста, объясните нам, только ясно и отчетливо, что же вам здесь непонятно. Не можете?.. Тогда хотя бы расскажите нам, Фурман, как вы умудрились дойти до жизни такой? Если честно, вы меня сегодня сильно удивили. Вы ведь вроде не кажетесь совсем уж дураком? У вас, по-моему, и брат здесь учился, Борис? Я помню! Ну, как раз с ним-то, если мне не изменяет память, все было в полном порядке… А вот у вас, знаете ли, возникли проблемы! И крайне серьезные! Я так понимаю, что вы больше ничего не хотите нам сообщить? Ладно. Тогда я вам скажу. Только должен вас предупредить, что я человек прямой, говорю то, что думаю, и иногда бываю чересчур резким – а некоторые весьма уважаемые люди даже считают, что и бестактным… Не знаю, так это или нет, но с этим, увы, уже ничего не поделаешь, я слишком стар, чтобы переучиваться. Поэтому придется вам с этим считаться, и заранее приношу вам извинения за мои возможные плохие манеры… Вы, Фурман, конечно, далеко не дурак. Я имею в виду ваше интеллектуальное развитие. Собственно, только поэтому я и трачу на вас свое время. Однако так вести себя, не понимая при этом самых элементарных вещей, на мой взгляд, может либо полный дурак, либо… – Прозвенел звонок. – Вот такая загадка получилась. Урок окончен. Принесите-ка мне свой дневник, Фурман, я хочу поставить вам двойку за то, что вы сорвали мне занятие. А на досуге советую вам как следует подумать над моими словами».
Открыв неловкими испачканными руками фурмановский дневник, Мерзон увидел, что там уже имеется свежая и размашистая учительская запись:
«Систематически не готовит уроки. На уроках не работает.
Нарушает дисциплину.
Прошу родителей зайти в школу.
Подпись.
19/IV-74 г.».
– Да, и пусть ваши родители на днях заглянут ко мне, – холодно добавил Мерзон, выводя крупную красную двойку и расписываясь.
Дальше физкультура. Руки и ноги у Фурмана были ледяные, зубы сжаты, внутри – гул и пустота. Он кое-как отбегал на непослушных ногах положенные круги, но играть с ребятами в свой любимый волейбол не остался и в одиночестве пошел в раздевалку.
Да. На самом деле все было очень плохо. Очень, очень, очень плохо…
С трудом переодеваясь, Фурман испуганно почувствовал, что его неуправляемое тело вот-вот совершит какое-нибудь бессмысленное разрушение.
Нет, нет, надо держаться!.. Не сейчас! Потом! Не здесь…
Чтобы прийти в себя, он больно ущипнул свою руку и закусил губу. Надо побыстрее выбираться отсюда. Вместе с этим тяжким царапающим камнем внутри…
Школьная дверь у него за спиной закрылась – и, угрюмо посмотрев по сторонам, он чуть не закричал от вдруг нахлынувшего счастья.
Я же свободен! Я – свободен! Как вот эти кривые, уродливые деревья, как эти тупо плывущие облака и эти глупые, некрасивые, суетливые птички!
Птички-невелички!!!
Я ухожу, понял он, и больше никогда сюда не вернусь.
У поворота он все же решил в последний раз взглянуть на старую школу. Ему пришлось уговаривать себя: ведь сама она ни в чем не виновата, в ней даже госпиталь был во время войны… Выбрав сухое место на дорожке, он аккуратно поставил портфель на неровный асфальт, повернулся к школе и несколько секунд стоял с ней лицом к лицу; да, все правильно; потом неожиданно совершил какое-то коротенькое движение, вроде поклона, – и пошел к дому, переполненный небывалым, испуганным и грустным счастьем перед вдруг распахнувшимся будущим.
