но и потому, что не нашлось еще бухгалтера, даже давно отошедшего от дел, который в апрельскую ночь не просыпался бы в холодном поту. Моррис наверстывает упущенное. “Наутилус” покоится на переднем сиденье у открытого окна. В траве валяется груда старых гвоздей – забыв, что свалил их туда, сегодня утром Моррис по ним проехал, так что по пробуждении его ждет сдутая шина.
Заранее напрашивается вывод, что рано или поздно в этой главе Моррис Лейкман зайдет в разлапистый желтый дом, но для протокола заметим, что делать это было вовсе не обязательно. Он совершенно точно мог переждать дождь в “олдсмобиле”. В багажнике лежало запасное колесо, и хотя много лет назад, когда он менял шину, у него образовалась межпозвоночная грыжа, три месяца джазерсайза[50] исцелили его ad infinitum[51]. На третий день у соседнего дома появился пикап, и ничто не мешало ему пойти и попросить о помощи. Он мог придумать что угодно в свое оправдание, и даже скажи он правду, вряд ли кому-то было бы дело. Более того (пусть Моррис об этом и не знал), владелица участка, калифорнийка, вызывала у местных смутную неприязнь, потому что из сентиментальной привязанности не желала ни сносить дом, ни продавать, хотя от него никому не было пользы.
Иными словами, Моррису необязательно было идти по стопам великого Джека Данна и дергать дверную ручку, поддавшуюся с первой попытки. Необязательно было звать хозяев, которые здесь не жили. Электричества, конечно, не было, но он носил с собой фонарик и решил осмотреться.
Быстро стало понятно, что большое крыло для жилья непригодно. Все там было сырое и гнилое. На стенах идеальными испанскими веерами висели кружева плесени. Пол бальной залы, точно улица после парада, был усыпан конфетти облупившейся краски, у открытых окон трепыхались искромсанные занавески, в комнате наверху отклеившиеся полоски обоев обнажали – подумать только – глубокие выемки от клюва хохлатого дятла. Внизу, в кабинете, из трещины в стене выпирала жуткая корка леопардовой расцветки. Что-то погрызло абажуры. На ковре в красной комнате росли белые навозники. Когда под ногой у Морриса проломилась прогнившая ступенька, он закончил осмотр.
Однако хаосу еще только предстояло переметнуться по небольшому коридору в соседнюю часть дома, так что в практическом смысле центральная постройка почти не изменилась за те семь лет, что туда не ступала нога человека. Разве что дохлых божьих коровок стало больше – очевидно, они обнаружили, что в южном фасаде хорошо зимовать. В дымоходах свили гнезда ласточки, но в глазах Морриса это лишь прибавляло дому шарма. Ступеньки скрипели. Лестничная площадка так покосилась, что если бы на нее положили стеклянный шарик, он бы мигом укатился. В одной из спален на втором этаже в разбитое окно (индиговый овсянковый кардинал не заметил стекла; к счастью, Моррис этого не знал) не раз врывалась непогода, поэтому Моррис, с ненасытностью историка часами бродивший по дому (чеканные потолочные пластины! широкие половицы! дровяные печи! а какие обои!), помедлил во второй. За окном стемнело. По горе прокатывался холодный мокрый ветер. Златовласка прилегла на матрас, он оказался упругим.
Впервые за месяц Моррису не снилось, что он опоздал с подачей налоговой декларации клиента. Проснувшись утром, он обнаружил, что выпуски “Домашнего хозяйства” до 1956 года отлично подходят для растопки, в колодце во дворе есть вода, а кофе из жестянки удивительным образом не растерял вкуса.
Прошлый жилец, видимо, обожал делать запасы. В кладовой Моррис нашел столько консервных банок с горохом, фасолью и кукурузой, что хватило бы на несколько месяцев.
* * *
Так Моррис Лейкман перебрался в разлапистый желтый дом. Каждое утро он начинал с металлопоиска, затем завтракал и принимался приводить в порядок то, что вскоре уже мысленно именовал “своим новым домом”. Когда-то давно он разбирался с налоговыми аспектами одного судебного спора, а потому знал, что чисто теоретически, по законам Массачусетса, сквоттер может предъявить права на недвижимость лишь спустя двадцать лет непрерывного проживания. Но чисто практически его временному проживанию в этом доме могли помешать только три силы: владелец, городская полиция и Рейчел. Первые две силы и в ус не дули. Что касается его дочери, через неделю он поднял машину домкратом и установил запаску (спина чувствовала себя прекрасно, будто ему снова сорок, и это лишний раз доказывало то, что он и так знал: дело в матрасе), затем поехал в Оукфилд, позвонил Рейчел из таксофона и сказал, что снял хижину в лесу. Устроил себе каникулы. После этого вернулся и продолжил работу. Пока никаких костей, но это его не беспокоило. Из его дней выкристаллизовывался смысл, подобного которому он не знал уже много лет.
Моррису даже пришло в голову, что, будь у него такая возможность, он бы остался здесь навечно, вот только общения не хватало. Меряя шагами влажную позднеапрельскую почву, пробираясь по извилистым оленьим тропам, наблюдая, как прыгают с ветки на ветку птицы в краснеющих кленах, он поймал себя на том, что все меньше думает об истории в целом и все больше – о своей истории, и, может, виновато было апрельское тепло, или его страстные покачивания бедрами (об этом не принято говорить, но движения кладоискателя чем-то похожи на половой акт), или его утраты, или сама сила, с какой его охватывало желание, но когда он думал о своей истории, в основном он думал об истории своей любви.
Он думал о девушках, которых обнимал в юности на танцах (и в припаркованных машинах, и возле костра). О кузине соседа, приехавшей из Мичигана и взявшей его за руку на пляже в Монтоке. Об однокласснице из вечерней школы, которая с будоражащей смелостью пригласила его зайти к ней выпить. О медсестре из военного госпиталя в Триполи, которая ухаживала за ним, а на прощанье оставила поцелуй на его губах.
Как он томился…
Вот бы, говорил он себе, не пришлось и дальше терпеть все это в одиночку.
Вот о чем он думал, бродя по лесу и вдоль ручья, сбегавшего по синевато-серым камням и мшистым канавкам.
Вот о чем он думал по вечерам, глядя на семейство оленей, щиплющих молодые побеги, и на шумливых белок, носящихся по длинному скату крыши.
Вот о чем он думал в тот день, когда “Наутилус” издал сперва высокую ноту, а следом – низкую и раскатистую.
Кардинал. Сова. Серебряное кольцо, бусы из костей и железа. “Фуить-уу”.
Моррис замер.
Вмиг его грезы рассеялись. Исчезла Мириам, медленно стягивавшая лифчик купальника на побережье в пятьдесят восьмом, исчезли мягкие губы соседской кузины, исчезла бельевая, где происходили вымышленные утехи с давно потерянной медсестрой. Моррис снова был тут, на земле,
