себя чиновник расхаживал вдоль полей, определяя размер того или иного урожая и причитающийся ему за то налог. За ним, подобно голодной своре собак, на и без того небогатый урожай набрасывались чиновники всех мастей. Тяжело груженые арбы следовали вдоль полей и садов одна за другой, в то время как выращенное тяжким трудом земледельцев стремительно убывало. Первым получал причитающееся ему сборщик налогов Нури. Поскольку в селение редко заглядывали чиновники покрупнее рангом, Нури брал в их счет – сразу третью часть всего урожая, а покончив с этим, он взимал еще и пятую часть от оставшегося. Всякому было понятно, что Нури никогда не отправлял из селения в полном объеме ту треть, что не имела к нему никакого отношения. Бумаги имели свойство теряться, записи внезапно оказывались подмоченными дождем и оттого становились нечитаемыми – мало ли уловок у опытного сборщика налогов, чтобы занизить в свою пользу собранное. К тому же Нури, как и большинство его братии, отбирали лучшее себе, а вышестоящему начальству доставалось все остальное. Но в таком деле тоже никак нельзя было переусердствовать. Кто-нибудь «наверху» мог однажды заинтересоваться качеством зерна, фруктов или скота, а, хуже того, недосчитаться того или иного. Поэтому, как ни хотелось Нури прибрать к рукам самое лучше и оставить побольше себе, нет-нет, да и приходилось отдавать лакомые кусочки.
Пока ему все сходило с рук. Или всех все устраивало, и потому его никто не проверял. Впрочем, возможно даже, всем было попросту наплевать, что передает им сельский сборщик налогов – так или иначе, а Нури жил припеваючи. Амбары его ломились от зерна, загон для скота был битком набит откормленными, жирными баранами, коровы и быки, чьи бока лоснились от сытости, голосили на все селение от тесноты, а счастливый Нури потирал ладони и радовался словно ребенок, в то время как сердца дехкан и скотоводов сковывала печаль.
В этот раз Нури повезло гораздо больше. Мулла всегда требовал свою часть урожая, и плох был тот слуга божий, кто отказывался выделить часть урожая на нужды мечети. Но мулла пропал, новый же был еще в дороге, и потому сборщик налогов решил урвать себе побольше.
– Ты глупый человек, Садык, – поучал он дехканина, загребая часть урожая себе, – и потому бедный. Но я тебе дам бесплатный совет, как разбогатеть. Я беру свою долю и делюсь ей с муллой. Мулла помолится за меня, и оттого я становлюсь еще богаче. Мне не жалко, я не жадный человек. А ты все жадничаешь, считаешь каждое зернышко – ты скупой человек, Садык. Аллах таких не жалует. Вот и на мечети вы в этом году решили сэкономить. Ай-яй, как нехорошо! Но я думаю о вас, Садык, и потому возьму то, что причитается всевышнему, сам. Ты же слышал, что новый мулла скоро будет здесь?
– Слышал, – горестно вздохнул Садык, с печалью глядя на то, что осталось у него от урожая.
– Как только он будет здесь, я передам ему твое зерно, а мулла уж точно замолвит за вас словечко перед всевышним.
– Не знал, что Аллах такой мздоимец, – раздался голос за спиной Нури.
– Это кто тут такой умный? – обернулся сборщик налогов, сдвигая брови, но тут же разгладил свое чело, чуть присев. – А, ходжа! А я-то думал…
– Мне кажется, Садык сам в силах решить свои отношения со всевышним и новым муллой.
– Ой, ходжа, плохому их учишь, – осторожно погрозил пальцем Нури. – Смотри, как бы худо не было.
– Вам, мне или мулле? – усмехнулся Насреддин в ответ. – Все-таки, скорее, вам, уважаемый Нури, так как вы теперь не сможете полночи заснуть из-за упущенного.
– Острый у тебя язык, ходжа, нехороший, прямо скажем. Я же по-дружески хотел ему помочь.
Нури состряпал физиономию, будто собрался пустить слезу, но, видимо, передумал.
– Хотел волк с ягненком дружить. Вы уже закончили, почтенный Нури?
– Да, пора мне, – засобирался сборщик налогов дальше, все время косясь на ходжу. Здесь ему не удалось урвать лишнего – удастся в другом месте.
Но поживиться в тот день Нури не удалось нигде. Ходжа будто преследовал его, появляясь всякий раз в самый неподходящий момент у следующего поля и принимался с ухмылкой наблюдать за кривящим от досады лицо сборщиком налогов.
– Проклятый проходимец! – рычал сквозь зубы Нури, в очередной раз таща волов за собой. – И чего он привязался ко мне? Дел у него, что ли, никаких нет! Так и путается под ногами.
Но скоро запас злости у Нури иссяк, сменившись унынием, и тогда он решил повлиять на ходжу хитростью. Отозвав Насреддина в сторонку, Нури принял самый кислый вид, на который был только способен, и обратился к ходже.
– Знаешь, ты ничего плохого не подумай, только у меня большое горе, ходжа.
– И что же за горе с вами приключилось, почтенный Нури?
– Зря смеешься. Было у меня пять мер пшеницы, но всю ее съели мыши. У меня большая семья, очень большая, а чем я их буду кормить? Ведь налоги – они не мои. Налоги уйдут – я честный человек, и оттого страдаю. Вот я и решил совсем немного взять из того, что прибрал бы к рукам мулла.
– Понимаю, – с серьезным видом покивал ходжа. – Значит, пять мер пшеницы съели мыши?
– Да, да, именно так! Все подчистую, до последнего зернышка.
– Что ж это за мыши такие? Верно, они были ростом с буйволов.
– А тебе-то что? – вновь разозлился Нури, видя, что сказанное им нисколько не проняло Насреддина. – Пусть мои мыши будут хоть ростом со слона!
– Простите, но если вы раскормили своих мышей до подобных размеров, то почему крестьяне должны теперь их содержать. Я думаю, каждый должен заботиться о своей скотине сам, – с этими словами Насреддин развернулся и пошел прочь.
– Проклятый оборванец! – заскрежетал зубами Нури. – Я тебе еще припомню и мышей, и скотину, и зерно. Ты у меня досмеешься, шут.
Нури плюнул с досады, развернул нагруженную доверху арбу и потащился восвояси – на полях делать было больше нечего.
Насреддин сделал вид, что не расслышал слов Нури и заторопился к мельнице, туда, где уже толпились счастливчики, сумевшие собрать остатки урожая после уплаты всех налогов в мешок, а кому повезло, то и в два.
Водяная мельница, как и все относящееся к воде, принадлежало мирабу Хасану, поэтому он получал двойной налог: за пользование водой и за помол, что было очень выгодно. Единожды выстроенная мельница не требовала особого ухода, и потому с помола в карман Хасана текли если и не золотые реки, то серебряные уж
