думает, что все закончилось. Что и он справился, и демоны разбежались, а их беглянка — осталась при них, только никуда не бежит.
Она почти права.
Он ведь не справился.
И её запах остается все таким же. Глубоким, чистым, проникающим даже не через нос, а, кажется, через поры в коже.
Генрих открывает глаза. Нашаривает глазами суккубу, что стоит пошатываясь и явно пытаясь понять, что ей делать — вырывать ли Агату из лап исчадия ада или отказаться от этого безнадежного дела.
Глаза у Анны Фриман ясные, твердые… Она явно не в поре острого обострения и намерена разобраться, что с ней происходит, и почему она вдруг оказалась в Лондоне.
Поздновато. Но пусть. Уже неплохо, что дошло. Агата ей все объяснит. Что ж, остается только надеяться, что суккуба оправдает её надежды лучше, чем Генрих.
— Генри, нам нужно уходить, слышишь, — тихо пищит Агата, пытаясь выпутаться из голодной хватки, которую Генрих старательно маскирует под голодные объятия, — ты влез в драку, это наверняка отразилось в сводке. И скоро прибудет Триумвират.
Наверняка…
Не только подрался ведь, но и несколько кладбищенских вазонов снес не очень метко отброшенными демонами. И три надгробия. Урон смертному миру всегда был неприятной строчкой в таблице греховного кредита.
Только это сейчас не важно…
— Куда же мы пойдем? — тихо и терпеливо спрашивает Генрих, будто невзначай соскальзывая ладонями на талию девчонки. Как кстати у неё тут рядышком кармашки у жакета. Генрих ведь еще в лежбище нашарил в правом кармашке тонкий узорчатый ключик…
— Я не знаю, — Агата встряхивает головой, — нам нужно, чтобы вы где-то пересидели то время, что мне нужно на объяснения перед Триумвиратом. Я кое-что поняла, Генри. Кое-что очень важное…
«Я тоже понял», — в тон ей молчит Генрих, а сам заставляет себя разжать хватку и чуть подталкивает птичку к Анне.
— Тогда давай мы поищем убежище для нас, как думаешь?
Она даже не думает, что если бы ему было нужно — он бы и сам себе убежище нашел. Она торопливо кивает, надеясь, очевидно, что и в этом вопросе она сможет чем-нибудь да помочь.
— Идите вперед, — глухо приказывает Генрих, — мне нужно немного подышать, я вас… Догоню.
Он успевает обменяться красноречивыми взглядами с суккубой, что ждет Агату, и усмехнуться при этом.
Не ты одна помнишь, как эта девочка за тебя молилась, дорогая.
Они делают пять шагов по дорожке — а Генрих взлетает по ступеням к двери склепа.
Агата замечает, что он не идет за ними — а Генрих уже вгоняет лимбийский ключ в замочную скважину, не целясь.
Агата бросается назад, и мелкие камушки летят из-под её ног, а Генрих спиной вперед шагает туда, в Чистилище, бросая последний взгляд на взъерошенную, раздосадованную, его птичку…
Она все равно не успеет. Дверь захлопнется до того, как она, вспомнив про крылья, взлетит на крыльцо, к двери склепа. Дверь закроется, оставляя Генриха в Лимбе, без всякого права на побег, оставляя Агату Виндроуз в Лондоне.
Она выберется. Она — точно выберется. Сейчас, когда Агата осознает собственную силу — а она осознает, иначе не бросалась бы обниматься с исчадиями и гладить голодных суккуб, она просто не может не выбраться.
А вот Генриху в Лондоне делать нечего.
В конце концов — он исчадие, и для таких как он в посмертии только одно место. Оно ему известно. Оно недалеко. Осталось только обставить свое возвращение с размахом.
В конце концов, где это видано, чтобы Генрих Хартман вот так взял и сдался архангелам без драки?
Да, да, именно сдавался.
Неделю свободы он получил, это был щедрый подарок, спасибо Небесам, но пора бы и честь знать.
Так будет лучше.
По крайней мере, если он вернется на Поле — одна безмозглая птичка останется цела…
19. Воля Небес
— Гад, гад, гад…
Мои отбитые ладони уже даже не пылают — просто ничего не чувствуют, столько раз я ими ударила по захлопнувшейся за этой рыжей сволочью двери. А слезы… Ох, нет, их уже вытекло столько, что я сейчас не рискнула бы показываться на глаза кому-нибудь, кому хоть самую малость желаю добра.
— Послушай, — за моей спиной покашливает Анна, — если тебе нужно в Чистилище, давай я найду кого-нибудь из патрульных серафимов, они тебя выручат ключом.
— А тебя? — остро уточняю я, оборачиваясь к суккубе. — Нет, дорогая, если мы сейчас пойдем к серафимам — мы, конечно, в Лимб попадем. Но пока мы разберемся, кто ты такая и почему тебя не надо отправлять на Поле — Генри уже схватят. И… Отправят на распятие. Вряд ли они будут собирать Трибунал для него. Все уже решено. Пока я не оспорю это их «решение» — они ничего сами не поменяют.
И снова сводит горло в горькой судороге. Я ведь ему обещала. Обещала, что сделаю все, чтоб он туда не вернулся. Да уж, обещать я умею.
— Я могу остаться здесь, — Анна чуть пожимает плечами, оглядываясь, — чтобы тебя не задерживать.
— Ну, уж нет, — я встряхиваю головой, — тебя я одну здесь не оставлю.
— Но почему?
— Потому что, — отрезаю я, не особенно понимая, почему настолько твердо стою на своем, — я твой поручитель. Понимаешь? Я несу за тебя ответственность.
Еще не хватало мне потом её снова отлавливать в какой-нибудь суккубьей стае. Нет уж, больше мои подопечные одни в смертном Лондоне не останутся. Слишком это рискованно.
— За него ты тоже ответственность несла? — Анна с ехидной улыбкой кивает в сторону двери, к которой я прислоняюсь виском.
— Да, — убийственно отрезаю я, — и за него тоже. И в комментариях на эту тему я особо не нуждаюсь.
Анна очень послушно и красноречиво замолкает. Настолько красноречиво, что я нервно фыркаю и утыкаюсь в дверь лбом, чтобы не видеть болтливого лица суккубы.
Как бороться за этого идиота, если он сам себя чуть что готов закопать.
Как будто я не думала, что рано или поздно мы окажемся близко к срыву. Не бывает всегда хорошо. И понятное дело, что пошлые шуточки — это не главная провинность Генриха Хартмана, ни с чем подобным исчадием и за тысячу лет не стать. Рано или поздно — мы бы с ним «познакомились» и вот так. С голодным, близким к тому, чтобы
