иначе, конечно, проделай я этот путь пешком и затем, «погруженный в мысли» и «по рассеянности», приди к дому на параллельной улице. Тогда это была бы уже не случайность, а поступок, имеющий бессознательное намерение и подлежащий истолкованию. Полагаю, мне пришлось бы истолковать его в том смысле, что я действительно думал, будто в скором времени не застану более эту старую даму.
Посему я отличаюсь от суеверного человека в следующем.
Я не верю, что событие, к совершению которого моя душевная жизнь непричастна, способно поведать что-либо о реальном будущем; но я верю, что непреднамеренное проявление моей собственной душевной деятельности вполне может разоблачить что-либо скрытое, опять-таки относящееся лишь к моей душевной жизни. Если я верю во внешнюю, реальную случайность, то не верю во внутреннюю – психическую. Суеверный же человек, напротив, не подозревает о мотивировке собственных случайных действий и погрешностей, верит в психические случайности, а также склонен приписывать внешним событиям значение, которое должно якобы проявиться в реальных фактах, склонен усматривать в случайностях средство выражения чего-то внешнего, скрытого от него. Различие между мною и суеверным человеком двоякое: во‑первых, он проецирует вовне мотивировку, а я стараюсь найти ее внутри; во‑вторых, он истолковывает случайность как следствие событий, я же свожу ее к своей мысли. Однако скрытое у него соответствует бессознательному у меня, и нам обоим присуще стремление не признавать случайность таковой и подвергать ее толкованию[218].
Я предполагаю, что это сознательное неведение и бессознательное знание мотивировки психических случайностей служит одним из психических корней суеверия. Поскольку суеверный человек не подозревает о мотивировке собственных случайных действий и поскольку факт наличия этой мотивировки требует признания, такой человек вынужден путем переноса отводить этой мотивировке определенное – смещенное – место во внешнем мире. Если такая связь существует, то ее вряд ли можно ограничить единичным случаем. На мой взгляд, значительная доля мифологического миросозерцания, простирающегося даже и на новейшие религии, всего-навсего представляет собой психологию, проецируемую на внешний мир. Смутное познание[219] (или, так сказать, эндопсихическое восприятие) психических факторов и отношений бессознательного отражается – трудно выразиться иначе, приходится воспользоваться аналогией с паранойей – в конструировании сверхчувственной реальности, которую науке суждено заново превратить в психологию бессознательного. Можно было бы попытаться изучить под таким углом мифы о рае и грехопадении, о Боге, добре и зле, о бессмертии и т. д., т. е. превратить метафизику в метапсихологию[220]. Пропасть между смещенным восприятием параноика и восприятием суеверного человека не так широка, как кажется на первый взгляд. Когда люди начали мыслить, они были вынуждены, что хорошо известно, антропоморфически разлагать внешний мир на множество лиц по собственному подобию. Случайности, которые они суеверно истолковывали, становились в итоге действиями и проявлениями воли неких лиц. Люди вели себя тогда в точности как параноики, которые делают выводы из малозаметных знаков, якобы подаваемых другими, или как здоровые люди, которые с полным основанием определяют характер своих ближних по их случайным и непреднамеренным поступкам. Суеверие выглядит столь неуместным лишь для нашего современного, естественно-научного, однако еще далеко не сформированного до конца мировосприятия. В донаучные же времена у древних народов оно было чем-то вполне законным и обоснованным.
Выходит, что римлянин, отказывавшийся от важного начинания из-за неблагоприятного пролета птиц, был отчасти прав; он действовал последовательно, сообразно со своими предпосылками. Но, отменяя дело из-за того, что споткнулся на пороге своей двери, он стоял абсолютно выше нас, неверующих, и лучше знал человеческую душу, чем знаем ее мы, несмотря на все старания. Сам факт спотыкания мог служить для него доказательством в наличии сомнения, встречного течения в душе, которое могло в миг исполнения ослабить силу намерения. Мы можем быть уверены в полном успехе лишь тогда, когда все душевные силы дружно стремятся к желанной цели. Шиллеровский Вильгельм Телль, столь долго медливший перед тем, как сбить стрелой яблоко с головы сына, на вопрос фохта[221], зачем он приготовил вторую стрелу, ответил так:
«Стрелою этой я пронзил бы… вас,
Когда бы я попал в родного сына, —
И тут уж я не промахнулся б, нет!»[222]
* * *
IV. Кто имел возможность изучать скрытые душевные движения людей при посредстве психоанализа, тот может сказать кое-что новое также о качестве бессознательных мотивов, находящих выражение в суеверии. Яснее всего видишь на примере невротиков, страдающих навязчивыми идеями и неврозом навязчивых состояний (зачастую это люди высокообразованные), что суеверие берет свое начало из вытесненных враждебных и жестоких импульсов. Во многом оно представляет собой ожидание несчастия. Кто часто желает другим зла, но кто, будучи приучен воспитанием к добру, вытеснил такого рода желания за пределы сознания, тот особенно склонен ожидать наказания за такое бессознательное зло в виде неприятностей, угрожающих извне.
Признавая, что этими замечаниями отнюдь не исчерпывается психология суеверий, следует, с другой стороны, хотя бы кратко коснуться вопроса, можно ли утверждать наверняка, что не существует предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, проявлений сверхчувственных сил и т. п. Я далек от того, чтобы во всех случаях с порога отметать явления, по отношению к которым мы располагаем обилием обстоятельных наблюдений, да еще проделанных выдающимися в интеллектуальном отношении людьми, и которые должны послужить объектом дальнейших исследований. Можно даже надеяться, что некоторая часть этих наблюдений получит (благодаря зреющему пониманию бессознательных душевных процессов) объяснение, которое не заставит нас прибегать к радикальной ломке современных воззрений[223]. При возможности доказать прочие явления (например, те, о которых говорят приверженцы спиритизма) мы бы видоизменили «законы» в духе новых идей, не утрачивая при этом представления об общей связи всего сущего.
В рамках этого изложения я могу ответить на поставленные вопросы лишь субъективно, т. е. на основании моего личного опыта. К сожалению, должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность и все сверхчувственное улетучивается. Так что я никогда не имел случая пережить лично что-либо, способное дать повод к вере в чудеса. Как и у всех людей, у меня бывали предчувствия и случались несчастия, однако они не совпадали друг с другом, и потому за предчувствиями не следовало ничего, а несчастья приходили без предупреждения. Когда в молодые годы я жил один в чужом городе[224], то нередко слышал, как дорогой мне голос вдруг окликал меня по имени; я отмечал себе миг каждой галлюцинации, чтобы затем, беспокоясь о родных, спросить у них, что случилось в это время. Не случалось ничего. Зато впоследствии мне привелось преспокойно, ничего не
