унылых грез, когда под окном послышалась негромкая музыка. Она встала, открыла окно, набросила вуаль на голову и отважилась выглянуть. При свете луны она разглядела внизу нескольких мужчин с гитарами и лютнями; поодаль стоял еще один, закутавшись в плащ; ростом и общим видом он очень напоминал Лоренцо. Девушка не ошиблась: это действительно был Лоренцо, который, держа слово не показываться Антонии без согласия дяди, надеялся, устраивая время от времени серенады, напомнить возлюбленной о своей верности.
К сожалению, этот его прием не дал желаемого результата. Антонии и в голову не приходило, что ночные концерты устраиваются в ее честь. Она была слишком скромна, чтобы поверить, что заслуживает такого внимания, и потому полагала, будто поют для какой-то другой женщины по соседству, и горевала оттого, что серенады заказывает Лоренцо.
Музыканты играли что-то жалобное и мелодичное, в унисон с настроением Антонии, и она охотно слушала. После довольно длительной прелюдии раздалось пение, и Антония различила такие слова:
Звените, струн напевы!
Пусть песня раздается!
Пусть до прелестной девы
Мой голос донесется!
Пленяет души и сердца,
Что сами в плен идти готовы.
И мудреца, и храбреца
Заставит целовать оковы —
Любовь!
Вот власть всесильная твоя,
Ей рабски покоряюсь я!
Страдать вдали от милых глаз,
Мечтать о встрече невозможной
И въяве грезить, всякий раз
Бросаясь за надеждой ложной, —
Любовь!
Вот муки адские твои!
Безропотно терплю я их!
Прочесть согласие в глазах,
К руке горячей прикоснуться,
Ловить дыханье на губах,
В блаженство вместе окунуться —
Любовь!
Вот наслаждения твои!
Когда же я узнаю их?
Теперь молчите, струны!
В ночной тиши чудесной
Пусть снятся деве юной
Любовь моя и песня!
Но вот песня закончилась; артисты разошлись, и на улице воцарилась тишина. Антония отошла от окна с сожалением. Ей оставалось только, как обычно, попросить святую Розалию о покровительстве, произнести молитвы и лечь в постель. Сон вскоре прилетел к ней и прогнал прочь страхи и тревоги.
Уже было около двух часов пополуночи, когда похотливый монах направился к дому Антонии. Как упоминалось ранее, аббатство находилось неподалеку от улицы Сантьяго. По дороге его никто не заметил. У входа он остановился и на миг застыл в нерешительности, подумав о чрезвычайной низости своего замысла, о возможных последствиях, о том, что Эльвира догадается, кто надругался над ее дочерью. С другой стороны, она ведь смогла бы лишь подозревать; никаких доказательств его вины не будет, люди не поверят, что Антония не знает, когда, где и кто это совершил; и наконец, он полагал, что репутация его твердо установилась и ее не поколеблют необоснованные обвинения какой-то приезжей женщины. Последний довод был несостоятелен. Он не знал, что мнения народа неустойчивы, и одной минуты будет достаточно, чтобы сделать сегодня изгоем того, кто вчера был кумиром публики.
Рассудив таким образом, монах решил продолжить начатое. Он взошел на крыльцо и прикоснулся серебряной ветвью к двери; она тотчас же распахнулась, и Амброзио вошел. Дверь за ним сама собой захлопнулась.
Лунный свет помог ему украдкой подняться по лестнице. Он то и дело оглядывался. Ему чудились соглядатаи в каждой тени, голоса в каждом дуновении ночного ветерка. Сознание собственной преступности ужасало его, и он стал пуглив, как женщина. И все же он шел вперед.
У двери спальни Антонии он остановился и прислушался. Внутри все было тихо. Значит, его жертва спит; теперь он попробовал разомкнуть задвижку, но она не поддалась. Однако стоило ему коснуться двери своим талисманом, как замок отлетел. Насильник вступил в комнату, где спала невинная девушка, не ведающая о том, какой зловещий гость приближается к ее постели. Дверь за ним закрылась, и задвижка вернулась на свое место.
Амброзио двигался украдкой, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула под ногой, и сдерживая дыхание. Дойдя до кровати, он первым делом произвел магическую процедуру, как наставляла его Матильда: трижды подул на серебряный мирт, произнес над ним имя Антонии и положил на подушку. Действие, уже произведенное талисманом, позволяло надеяться и на дальнейшие успехи. Едва закончив чаровать, он решил, что девушка уже вполне в его власти, и его глаза заблестели от похоти и алчности.
Теперь он решился поглядеть на спящую красавицу. Единственная лампадка, горящая перед статуей святой Розалии, слабо освещала комнату, и монах мог во всех подробностях разглядеть прекрасный объект своих вожделений. Стояла жара, и девушка легла спать в одной рубашке, укрывшись простыней. Амброзио дерзкой рукою снял эти мешающие покровы. Антония лежала, подложив одну ладошку под щеку; другая рука, будто выточенная из слоновой кости, была вольно откинута. Несколько прядей волос выбились из-под муслинового чепчика и раскинулись по груди, мерно колыхавшейся в такт дыханию. Щечки ее разрумянились от жары. Невыразимо нежная улыбка играла на свежих коралловых губах, с них то и дело срывались тихие вздохи или еле слышные слова. Очаровательный ореол тепла и чистоты окружал девушку; даже нагота ее казалась скромной, и от этого острота желаний сладострастного монаха возросла.
Несколько минут он стоял, поглощенный созерцанием прелестей, которым предстояло вот-вот подвергнуться напору необузданной страсти. Чуть приоткрытый рот Антонии словно требовал поцелуя; монах склонился к ней и впился в ее губы, как бы всасывая свежий аромат дыхания, но жажда чего-то большего стала нестерпимой. Безумное, звериное вожделение затмило его разум. Ни на миг не хотел он задержать свое торжество и в лихорадочной спешке избавился от мешающей одежды.
– Боже милостивый! – воскликнул женский голос у него за спиной. – Это не обман зрения? Не иллюзия?
Слова эти поразили Амброзио как удар грома. Он вздрогнул и обернулся. В дверях стояла Эльвира, глядя на монаха удивленно и неприязненно.
Она спала, но во сне ей привиделось, что Антония стоит, дрожа, на краю пропасти, еще мгновение – и упадет. И тут она отчаянно закричала: «Матушка, спаси меня! Спаси! Через миг будет поздно!» Эльвира проснулась в ужасе. О том, чтобы спать дальше, не удостоверившись, все ли у дочери в порядке, не могло быть и речи. Она вскочила с постели, накинула халат и, пройдя через чулан, где спала служанка, вошла в спальню Антонии как раз вовремя, чтобы помешать гнусному насилию.
И Эльвира, и монах словно превратились в статуи, он – от стыда и досады, она – от смятения всех чувств. Они долго глядели друг на
