благодарность, но заметил, что не сможет унести эти щедрые дары – их некуда сложить. Монашки засуетились, спеша найти подходящую емкость, однако их остановил приход пожилой женщины, которую Теодор раньше не видел. Ее достойная наружность и добродушное лицо сразу понравились мальчику.
– Ага! – сказала привратница. – Вот и мать Урсула с корзинкой!
Монахиня подошла к решетке и подала Теодору корзинку из ивовых прутьев, выложенную синим атласом; с четырех сторон на ткани были нарисованы сцены из жития святой Женевьевы.
– Вот мой подарок, – сказала она. – Добрый мальчик, не побрезгуй им. На вид она неказиста, но у нее найдутся и ценные качества, если присмотреться.
Она сопроводила свои слова выразительным взглядом, которого Теодор не упустил. Принимая подарок, он придвинулся как можно ближе к решетке.
– Агнес! – прошептала она еле слышно.
Теодор, однако, уловил звук и понял, что в корзинке кроется некий секрет. Сердце его затрепетало от предвкушения и радости. Но в этот момент в гостиной снова появилась настоятельница, мрачная и насупленная, с видом еще более грозным, чем обычно.
– Мать Урсула, мне нужно приватно поговорить с вами.
Монахиня побледнела и заметно встревожилась.
– Со мной? – переспросила она дрогнувшим голосом.
Настоятельница кивком велела ей выйти и удалилась. Мать Урсула последовала за нею. Вскоре колокол прозвонил к обеду второй раз, сестры ушли, и никто не помешал Теодору унести свою добычу. Он не шел, а летел ко дворцу Ситернас, чтобы поскорее сообщить новости маркизу.
Спустя несколько минут он уже стоял у постели Раймонда с корзинкой в руке. Лоренцо находился там же, у изголовья друга. Теодор рассказал о своей затее и об особом подарке матери Урсулы. Маркиз сразу словно ожил, глаза его заблестели, он приподнялся с постели; Лоренцо тоже не смог скрыть мучительное волнение. Раймонд выхватил корзинку из рук пажа, вывалил ее содержимое на одеяло и стал внимательно осматривать каждую вещь. Он надеялся найти на дне письмо, но там ничего не было. Пересмотрел все еще раз – ничего… Наконец Раймонд заметил, что один уголок синей атласной подкладки не пришит к основе; поспешно оторвав его, он вытащил клочок бумаги, не свернутый и не запечатанный. Записка была адресована маркизу де лас Ситернас, и значилось в ней вот что:
«Я узнала вашего пажа и потому рискнула написать вам. Добудьте у кардинала-герцога приказ об аресте, моем и настоятельницы; но не пускайте его в ход до полуночи пятницы. Это канун праздника святой Клары, монахини пойдут процессией при свете факелов, и я буду среди них. Пусть никто не узнает об этом плане. Малейший намек может возбудить подозрения аббатисы, и тогда вы больше обо мне не услышите. Будьте осторожны, если вам дорога память об Агнес и вы хотите покарать ее убийц. От того, что я расскажу, кровь ваша заледенеет.
УРСУЛА».
Прочтя записку, маркиз упал на подушки без чувств. Смерть Агнес подтвердилась, надежда не сбылась, и жить стало незачем.
Лоренцо перенес удар несколько легче, поскольку давно уже считал, что сестра его не умерла, а погибла от чьих-то преступных рук. Когда письмо матери Урсулы это подтвердило, главным его чувством стало желание воздать убийцам по заслугам.
Нелегко было привести маркиза в сознание. Как только речь к нему вернулась, он разразился проклятиями погубителям своей любимой, клялся страшно отомстить им и так разбушевался, так истерзал себя бессильной ненавистью, что силы его организма, подорванные горем и болезнью, исчерпались, и он снова впал в беспамятство.
Удрученный Лоренцо предпочел бы остаться рядом с другом; но у него теперь появились другие заботы. Нужно было получить ордер на арест аббатисы клариссинок. Поручив присмотр за Раймондом лучшим медикам Мадрида, он отправился в резиденцию кардинала-герцога.
Здесь его постигло затруднение: ему сказали, что кардинал отбыл по государственным делам в отдаленную провинцию. До паломничества клариссинок оставалось всего пять дней; Лоренцо, не медля ни минуты, бросился вдогонку. Он мчался галопом сутки напролет – и успел.
Встретившись с кардиналом-герцогом, он изложил ему всю историю, указал на вероятную виновность аббатисы, сообщил о том, до чего это довело дона Раймонда. Последний аргумент оказался особенно весомым. Из всех своих племянников кардинал-герцог был сердечно привязан только к маркизу; с его точки зрения, подвергнув опасности жизнь маркиза, аббатиса полностью себя дискредитировала. Поэтому он немедленно выдал ордер на арест, да еще снабдил Лоренцо письмом к одному из старших чинов инквизиции, которому поручил проследить за исполнением приказа.
Вооруженный этими документами, Медина поспешил вернуться в Мадрид и достиг его уже в пятницу, за несколько часов до темноты. Маркизу стало лучше, хотя от слабости тот мог говорить и двигаться лишь с большим трудом. Пробыв у него около часа, Лоренцо ушел, чтобы поговорить с дядей и передать письма кардинала дону Рамиресу де Мельо.
Дядя просто окаменел от ужаса, когда узнал о судьбе своей несчастной племянницы. Он поддержал намерение Лоренцо наказать убийц и решил сопровождать его ночью в обитель святой Клары. Дон Рамирес пообещал полную поддержку и отрядил команду лучших стрелков на случай беспорядков среди населения.
* * *
Пока Лоренцо готовился разоблачить лицемерие одной церковной особы, он не знал, какие беды готовит ему другой церковник, еще более лицемерный. Пользуясь содействием инфернальных слуг Матильды, Амброзио твердо решил погубить Антонию. И вот наступил момент, назначенный им.
Девушка зашла к матери попрощаться перед сном. Целуя ее, Антония вдруг ощутила неиспытанную ранее тяжесть на сердце. Она ушла, но тотчас вернулась, бросилась в объятия матери и залилась слезами. От этого ей легче не стало, в душе нарастало тайное предчувствие, что они больше никогда не свидятся. Эльвира это заметила и попыталась шуткой отвлечь дочку от детского суеверия. Она мягко пожурила ее за то, что поддается беспричинной грусти, и предупредила, что поддерживать такие настроения вредно.
Но на все свои поучения она получала один ответ:
– Матушка! Дорогая матушка! Ох! Хоть бы Бог поскорее прислал утро!
Постоянное беспокойство за дочь препятствовало полному выздоровлению Эльвиры, и она все еще прихварывала. В тот вечер ей было хуже, чем обычно, и она ушла спать пораньше. Антонии не хотелось уходить из спальни матери, и, пока не закрылась дверь, девушка не сводила с ее лица печального взгляда.
Она ушла в свою комнату с чувством глубокой горечи. Ей казалось, что все ее чаяния на будущее разбиты и в мире не осталось ничего хорошего. Она села на стул, опустила голову и долго рассматривала пол пустым взглядом, не пытаясь бороться с мрачными образами, порожденными ее фантазией.
Антония все еще пребывала во власти
