друга без слов. Женщина первой пришла в себя.
– Это не сон! – воскликнула она. – Это действительно Амброзио стоит передо мною. Это человек, которого Мадрид почитает святым, а я нашла его в столь поздний час у постели моей несчастной девочки. Чудовище лицемерия! Я давно подозревала, к чему ты клонишь, но не спешила обвинять из снисхождения к человеческой слабости. Отныне молчание станет преступным. Я сорву с тебя маску, мерзавец, и доведу до сведения церкви, какую змею она взлелеяла на своей груди!
Бледный, ошеломленный негодяй трясся всем телом. Какими оправданиями может прикрыться голый, распаленный мужчина? Он едва смог пробормотать что-то бессвязное, какие-то извинения, противоречившие одно другому. Гнев Эльвиры был справедлив, и она не намерена была даровать ему прощение. Она пригрозила, что разбудит всех соседей, чтобы неповадно было всем будущим обманщикам. Потом она подбежала к кровати и стала будить Антонию; видя, что слова не помогают, она взяла дочку за руку и приподняла. Чары были слишком сильны. Антония оставалась бесчувственной; когда мать ее отпустила, девушка упала обратно на подушку.
– Такой сон не может быть естественным! – вскричала в изумлении Эльвира, чье негодование возрастало все сильнее. – Здесь кроется какая-то тайна. Но трепещи, лицемер! Все твои мерзости будут сейчас явлены людям. На помощь! На помощь! – громко позвала она. – Все, кто есть в доме! Флора! Флора!
– Послушайте же меня хоть минутку, сударыня! – воскликнул монах, придя в себя из-за близкой опасности. – Всем, что есть святого и праведного, клянусь, что честь вашей дочери не пострадала. Простите мой проступок! Пощадите меня, избавьте от позора, позвольте вернуться в аббатство. Будьте милосердны! Я обещаю, что никогда больше не потревожу Антонию и посвящу остаток своей жизни…
Эльвира резко прервала его.
– Не потревожишь Антонию? Я сама обеспечу ее покой. Ты больше не предашь доверие ничьих родителей. Твое злодейство будет открыто обществу. Весь Мадрид содрогнется, узнав о твоем вероломстве, лицемерии и распутстве. Эй, кто там! Сюда! Флора! Флора!
Слушая Эльвиру, монах вдруг вспомнил об Агнес. Ведь она так же умоляла его о милосердии, и он так же отверг ее мольбы! Теперь настала его очередь страдать, и он не мог не признать, что кара им заслужена.
Эльвира продолжала призывать Флору; но голос ее срывался от волнения, и служанка, погруженная в глубокий сон, не слышала ничего, а пойти в чулан и разбудить Флору Эльвира не решалась, чтобы монах не воспользовался случаем улизнуть. Он действительно намеревался сбежать, считая, что, если вернется в аббатство, не замеченный никем, кроме Эльвиры, одного ее свидетельства будет недостаточно для обвинения. Поэтому он взял в охапку сброшенную одежду и устремился к двери. Эльвира разгадала его маневр, догнала и схватила за руку прежде, чем он отодвинул засов.
– Не пытайся бежать! Ты не выйдешь из этой комнаты без свидетелей твоего бесчинства!
Амброзио напрасно пытался вырваться. Эльвира вцепилась в него намертво и продолжала звать на помощь еще громче. Монах, понимая, что люди сбегутся непременно, доведенный близостью краха до безумия, отважился на поступок отчаянный и дикий. Резко извернувшись, он одной рукой схватил Эльвиру за горло, чтобы пресечь ее крики, а другой с силой толкнул на пол и поволок к кровати. Испуганная неожиданным нападением, женщина не сумела вовремя высвободиться; монах же, выдернув подушку из-под головы ее дочери, накрыл лицо Эльвиры, со всей силы надавил ей коленом на живот и постарался лишить ее жизни.
Это ему отлично удалось, хотя и не сразу. Смертельная опасность придала несчастной матери сил, и она сопротивлялась долго, но тщетно. Монах все давил, холодно наблюдая за тем, как судорожно билось в агонии ее тело, когда душа готовилась отлететь. С нечеловеческой твердостью он довел свое дело до конца.
Эльвира больше не боролась за жизнь. Монах снял подушку и уставился на свою жертву. Лицо ее залила жуткая чернота; сердце разучилось биться, а руки стали жесткими, ледяными. Стараниями Амброзио благородная и величавая женщина превратилась в холодный, бездыханный и уродливый труп.
Мгновенно аббат осознал безмерную мерзость содеянного им. Его прошибло холодной испариной; спотыкаясь, он добрел до стула; глаза его сомкнулись, и он рухнул на сиденье почти такой же неживой, как тело, простершееся у его ног.
Из прострации его вывела необходимость бегства: нельзя было допустить, чтобы его застали в комнате Антонии. Охоты воспользоваться плодами своего преступления у него уже не оставалось. Жар страсти сменился холодом смерти. Ни о чем он не мог сейчас думать, кроме вины, нынешнего позора и будущего наказания.
Угрызения совести и страх не прошли, и все-таки он не настолько потерял голову, чтобы забыть о мерах предосторожности. Он вернул подушку на постель, собрал свою одежду и, держа в руке роковой талисман, неверными шагами направился к двери. Но добрался он до нее нескоро: ему чудилось, будто ему заступают путь тысячи призраков. Куда бы он ни поворачивался, изуродованное тело оказывалось перед ним… И все же волшебный мирт снова послужил ему ключом, дверь открылась, и он сбежал по лестнице к выходу. В аббатство он прибыл благополучно, заперся в своей келье и всей душой предался бесполезным мукам совести и предчувствию грядущих ужасов разоблачения.
Глава IX
Не скажете ли вы, ушедшие за грань,
Из жалости к живущим свой секрет?
О! Может, некий добрый призрак
Расскажет, что вы есть, чем станем мы?
Быть может, он шепнет кому-то,
Что смерть близка – пора
Готовиться и надо бить тревогу.
Роберт Блэр
Амброзио стал противен сам себе, когда задумался над тем, как быстро он опускается все ниже. Убитая Эльвира все стояла у него перед глазами…
Время, однако, существенно ослабило его память: миновал один день, за ним другой, а на него не пала даже тень подозрения. Безнаказанность погасила чувство вины, и он приободрился, тем более что Матильда делала все возможное, чтобы умерить его тревогу.
При первом известии о гибели Эльвиры она, правда, сама сильно взволновалась и вторила монаху, оплакивавшему несчастливый итог своей авантюры; но, заметив, что он успокаивается и уже способен прислушиваться к ее доводам, она взялась доказывать, будто его вина не так уж и велика. Она представила дело так, что он лишь воспользовался правом, которое природа дает каждому, – правом на самосохранение: в схватке должны были погибнуть либо Эльвира, либо он сам, а поскольку она упорно намеревалась его погубить, это и обрекло ее на участь жертвы. Матильда пошла еще дальше и заявила, что раз уж Эльвира его
