за столом ещё минут пятнадцать. Боль в груди не утихала, была почти физической. Это было так трудно вытерпеть, что он даже рывком подтянулся, чтобы перевернуться на живот и закусил угол подушки. Чувства раздирали такое маленькое и совершенно не вместительное человеческое сердце. От страха оно колотилось, как бешеное, от разочарования и отвращения к себе – ныло, стуча пульсом в висках, в челюсти. От стыда – словно сжималось, а от того, что Эосфор принял за любовь – благодарности, – старалось стать больше, обнять весь мир, выбросить свою радость от того, что оно ещё бьётся.
От беспомощности давило на горло и хотелось кричать. Слёз не было совсем – потому что не было жалости к себе, осталась только ненависть. У них так мало радости в этой серой жизни под присмотром у отца, а он травит Харрис мыслями о том, что с ними может быть дальше. Зачем он это делал? Зачем до сих пор пытается натолкнуть девушку на мысль, что она должна сбежать?
Вдох, полный надежды. Может, это не просто эгоизм?
Обречённый выдох. А может, как раз наоборот – эгоистичное желание получить самоотверженность Хлои в подарок на свои похороны.
Харрис, закрыв за собой дверь комнаты, глубоко вздохнула. Этот вечер был самым коротким из всех, они не поговорили и тридцати минут – но в то же время беседа оказалась одной из самых тяжёлых, что у них были. Девушка и не думала, что Лукас настолько болезненно переживает свой плен. То есть, она понимала, что ему больно, страшно, что порой он цепляется за неё больше, чем обычно. Просит посидеть с ним подольше, виновато опуская глаза, дарит вот эти цветы, приглашает вместе заняться музыкой – но Хлоя и сама была рада дать ему это общение. В больнице они бы смогли разговаривать не дольше получаса утром и вечером, не считая обязательных сеансов терапии три раза в неделю. Здесь же их практически никто не ограничивал: помимо тех моментов, которые приходилось разделять с семьёй Эосфора, они, в общем-то, всегда находились вдвоём. Харрис искренне считала его своим напарником по вынужденной лжи, и он ей нравился – его честность, сильный характер, даже его истории.
Но ему было плохо. Это и понятно – Хлоя была свободна, она могла взять выходной, могла переписываться и общаться со своими друзьями, своей семьёй – ей даже перед семьёй самого Лукаса не нужно было притворяться. Она умалчивала детали лечения, но была самой собой – может быть, чуть более вежливой версией себя. А Эосфор не мог даже откровенно поговорить с братьями и сёстрами.
Он думал только о своём бесконечном одиночестве в этом доме. Осознавал, видимо, что не может прожить вот так до старости, и не понимал, чего добивается Хлоя своим присутствием в доме. Лукас думал о смерти, уже не как об освобождении, а как о логичном окончании их общей игры. Он не верил, что у них получится добиться чего-то большего, кроме выхода в сад. Прогулка обрадовала его, вдохновила, но потом – эмоции достигли своего пика и обрушились на него негативом. К тому же, Эосфор видел, какой ценой досталась ему эта возможности выбраться на улицу – и наверняка винил себя в том, что происходило между Хлоей и его отцом.
Со всем этим было нужно что-то делать. Лукас не мог думать только о хорошем, и в общем-то, положа руку на сердце, Харрис понимала – ничего хорошего его дальше и не ждёт. То есть, она не знала, как долго будет идти расследование в полиции, к чему оно приведёт, да и сможет ли она всё это время пробыть в этом доме – может быть, всё изменится уже завтра, а может быть, им придётся выдержать вместе ещё не один такой праздник «напоказ», который никому никакого удовольствия не принесёт. Очевидно, что постоянные съёмки вымотают даже её, не говоря уже об Эосфоре, который и без того был нестабилен. Но они с Джорджиной договорились устроить ему настоящий день рождения – насколько это будет возможно в этом доме. И Хлоя не собиралась отказываться от своей идеи. Эосфору нужна была целительная радость, это была её изначальная цель: вернуть того улыбчивого красавчика, что гордо оглядывал посетителей своего клуба, сидя с гитарой или за роялем.
Пусть он не видел возможности вырваться из лап отца, в её силах было подарить ему хоть сколько-то счастья.
И теперь, кстати говоря, Хлоя знала, что именно она подарит ему. Лукас не верил, что в мире есть что-то, кроме Вселенной его семьи – Харрис просто должна была напомнить, что Вселенная, на самом деле, гораздо больше, чем он может себе представить. Пусть это было глупо, по-детски, пусть он улыбнётся её наивности – если хотя бы на пару минут ему станет легче от этого, всё будет не зря.
С этими мыслями девушка выключила свет и легла в постель, как в детстве, укрывшись одеялом почти с головой.
Глава 7.1
Они словно говорят: я люблю тебя
Потянулись дни. Они были почти одинаковыми, за исключением постоянно изменяющихся лиц репортёров и фотографов, что не оставляли этот дом в покое, кажется, ни на секунду. Хлоя старалась балансировать между заботой о Лукасе и выстраиванием тёплых отношений с остальными членами его семьи. Она заметила, что, если была занята разговором с кем-то, это будто бы отпугивало Годфри – и хоть Харрис не думала, что ему сейчас есть до неё дело, поддерживать светскую беседу оказалось не лишним. У неё получилось наладить отношения с Моникой, на которую она огрызнулась в первый свой полноценный рабочий день. Было очевидно, что девушка будет докладывать своему отцу обо всём, что покажется ей подозрительным в поведении Хлои, и потому Харрис решила держать врага поближе.
Временами они и с Амандой перекидывались парой фраз. Хлоя не хотела подпускать её близко – это было бы уже глупо. Может, и Моника не была такой дурой, какой старалась ей показаться, но её, по крайней мере, было легче контролировать. Они болтали о её фотографиях на обложке модного журнала, обсуждали показы новых коллекций, наряды ведущих в разных шоу – Харрис не интересовалась, на самом деле, и половиной из того, о чём ей приходилось говорить. Приходилось выделить лишнее время вечером, чтобы найти в Интернете больше информации. С Амандой же вряд ли можно было поговорить о чём-то таком простом и не особо важном.
С другими было попроще. Даже Лукас
