в хозяйскую грибную пещерку. Не рука брезговать, отрабатывая еду и ночлег!
Звончей опорожнил корзину мёрзлых колышек и шёл обратно в леваду, когда к нему подступили двое юнцов. Выросли, загораживая проход, да так резко и резво, что он их, виденных в кружале, аж не признал.
– Мы бы, дяденька, за тебя потрудились, – начал рослый. Светлые кудри, смелые речи: близкая андархская кровь.
Второй робко добавил:
– А ты бы руки белые для струн поберёг.
– А в отплату что? – спросил Звончей подозрительно.
Юнцы не задержались с ответом:
– Нам песни твои, дяденька, полюбились.
– Всех же более – та… про царевича без венца.
– Ты её в людях перенял или сам слова обрёл?
Звончей переложил ручку корзины из дельницы в дельницу.
– Вам-то на что?
– Мы, дяденька, гуслями гораздо искусны, а песен складывать не научены.
– Сделай милость, поведай нашему неразумию, как ты о пропавшем царевиче услыхал и красный склад сотворил?
– Его, царевича этого, вправду кто видел или всё врут?
Глаза у обоих нетерпеливо горели.
Провожая орудников, учитель сугубо наказывал внимать любой молве об Аодхе. Звончей неверно истолковал их любопытство.
– Так вы, возгривцы, мне дорожку перебить норовите! За корзину колышек тайны песенного сложения выведать разбежались! А не будет по-вашему! Вон ноги отсюда, пока хозяину не донёс!
И даже чуть замахнулся корзиной, мол, вот я вас! Недоросли смутились, примолкли, отступили с дороги. Звончей фыркнул на них, гордо зашагал дальше.
– Не сказал волей, скажет неволей, – тихо пообещал Ирша.
– Пару дён задержки Лихарь простит, – кивнул Гойчин.
Певец того уже не слыхал.
Он отгребал снег в углу дальнего выгона, когда из-под него выскочила земля.
Только что стоял на крепких ногах – и вдруг распластался, вмятый носом в жёсткий наслуд. Нога зашла за ногу, не брыкнёшь, и руку больно выломило в плече. Впору заорать, но во рту плотно застряла его же, Звончея, невкусная дельница.
– Добро, – сказал безжалостный голос. – Стану спрашивать, отвечай, пощажу. А если шалить вздумаешь…
Под ухо кольнуло острое лезо, несущее весь холод зимы.
– Уразумел ли?
Звончей покрылся испариной, из глаз потекло. И кажется, не только из глаз. Голова мелко задёргалась, не ожидая осознанного решения. «Уразумел, уразумел!»
– Так про Аодха-царевича слух верен? Или впусте языками метут и ты за всеми?
– Ым-м-м… – Рукавицу не спеша потянули вон изо рта, Звончей смог дышать. – Слухи верные… говорят…
– Говорят? А сам ложного царевича видал ли?
– Не-е…
Он не мог рассмотреть даже сущих по ту сторону ножа. Лишь подозревал давешних недорослей, хотел узнать голоса, но отточенный слух гудца был бессилен. Властвовала лишь холодная смерть, вдвинувшаяся под ухо.
– Ладно. Врут-то что про него?
К Звончею краешком вернулся дар слова, совсем было растлившийся с перепугу.
– Он-де, пропавший сын, грядёт с севера, царский след оставляя…
Над ним хмыкнули.
– Что ж за след небывалый?
– Он, бают, добрую жену от навета избавил и наветников покарал. Раба с рабыней, от злого хозяина беглых, у погони отбил и советно жить заповедал… я повесть отрока притомного слышал… Он палачу серебра дал, чтобы обречённикам смерть без мук сотворилась! А ещё он сироту в отцовские объятья вернул…
Державший нож засмеялся, глумливо, жутко:
– И для этого царевичем надо быть?
– Не ведает мирянин, – добавил второй, – кем на самом деле справедливость творится.
Растоптанный гудец, способный лишь скорбеть и бояться, вдруг обиделся за правоту своей песни.
– Такую притчу на веку одну сотворив, легенду родишь! А ты поди в единый год всё это вмести!
Рука, державшая нож, ничуть не смягчилась, лишь голос дохнул презрением:
– Языки у вас, сказителей, без костей. Деяния семерых одному отдадите, не призадумаетесь.
– Да я!.. – рванулся Звончей. – А благо царское? Бают, псице в глаза глянул – не знавши, след погнала! Замёрзшего своим светом окутал, велел к жизни восстать! О былых царях, значит, правда, а нынешнему наследнику…
– А язык не длинноват у тебя, скоморошек? – осведомился мучитель. – Или перстов, может быть, многовато?
И с руки несчастного Звончея потянули вторую дельницу:
– Тебе какие оставить? Чтоб в ухе копаться или ноздрю чистить?
Жабьи лапки, урезанные языки, нерождённые песни!.. Звончей невменяемо забился, хотел взвыть, уплыл в темноту.
Скоморошня плыла разъезженной полозновицей, кренясь на снежных увалах. Старый Гудим то подсаживался на козлы, то разминал ноги, в охотку шагая перед упряжкой. Светел и Кербога выходили в голову поезда, тропили в черёд.
– Силы бы поберёг, дядя, – сказал самонадеянный дикомыт. – Я двойным уроком не переломлюсь, а вы бы с дедушкой пока великое представление сочинили. Для восшествия шегардайского.
– Кто себя жалеет, тому вон с площади дорога, – ворчливо отозвался Кербога. – Скажи лучше, ребятище, ты-то что там всё время бубнишь? Да руками поводишь, как струны перебираешь?
Места были очень студёные. Сквозь повязку и густо заиндевелую харю едва угадывались глаза, но в голосе дикомыта прозвучала улыбка. Как помстилось Кербоге – смущённая.
– Да песню вот хочу затвердить. К созвучьям гусельным примеряю…
– Что за песня?
– Ну та. Про царевича… самозваного.
Кербога неволей понизил голос:
– Ты только с умом выбирай, где петь собираешься. Эрелис многим любезен… Смотри, гусей бы не раздразнить…
Он ждал гордого ответа, мол, отбился и ещё отобьюсь, но Светел проговорил со стыдливым миролюбием:
– Да ну, дядя Кербога. Мы царям ни данью, ни хвалой не обязаны. И царевичи нам что один, что другой… доколе войной не идут. Это я так… умишко занять от скуки дорожной.
Любопытство скомороха опять взяло верх над разумной опаской.
– И как? Затвердил?
– Ну…
– Расскажешь? А то я начало только и слышал.
– Когда этот мир… – с готовностью начал Светел. – И нету венца… В кружале одном…
Песня изрядно преувеличивала его подвиги, но душа отзывалась. «Я, наверно, тщеславьем помрачаюсь? Как былые цари, что требовали похвал?»
– Не зная, что рядом – наследник страны… – довершил он вполголоса. – Дальше крамолу крикнули и драка пошла, две строчки пропали.
– Так досочини, – пожал плечами Кербога. – Судьба песен, ребятище, странствовать из уст в уста, а в дорожной жизни чего не бывает! Ты ещё встретишь собственные сказы столь перелицованными, что не узнать. Ты корпом корпишь, как златокузнец, сочетаешь искорки слов. После чего какой-нибудь наёмник, половину не поняв, половину просто забыв…
– Попробуй узнай его в этом козле, ведь нету венца у него на челе! – задорно вывалил Светел.
Кербога изумлённо остановился, потом сложился от смеха, выбивая из меховых штанов морозную пыль. Отсмеявшись, всё-таки повторил:
– Только где попало не пой. Грозен витязь, но противу толпы…
– Да ладно, дядя Кербога. Я только если дома, своим, чтоб грусть разогнать. Вот скажи лучше, у тебя уд гудебный о семи струнах, у Звончея был о шести. Зачем так?
– Мой больше для переборов, а на том проще взять созвучье и выбивать, пока голосница нового не запросит. – Кербога вздохнул. – Так дело пойдёт, скоро оставят две-три струны. Зажал – отпустил…
Светел пристыженно вспомнил кривые улочки Сегды и дребезжащий плач уда, напуганного его гневом. Сравнил про себя с завораживающими напевами, обитавшими в струнах Кербоги. А тот продолжал:
– Раньше говорили: «гудить всякий умён, да не как скоморох». Мы являли искусство,
