почти недостижимое для мирян. Теперь всё иначе. Тот гудила кружальный – как его? Звончей?.. – не помышлял о вершинах, ему главней заработок. Я сам не отказываюсь от денег и снеди… но использовать отпущенный дар на то, чтобы возгнетать в людях рознь?.. – Покачал головой и докончил: – Ничего я в этой жизни не понимаю, ребятище.
Светел осторожно спросил:
– Ты говоришь, Эрелиса многие любят и ждут его царства. На что петь про Аодха, который, может быть, спасся?
Кербога некоторое время молчал, только лапки с хрустом проламывали целик.
– Ещё не бывало правления, угодного всем, – проговорил он наконец. – Недовольные находятся непременно. Это не хорошо и не плохо. Просто такова суть людская, разумеешь?
Светел вспомнил большака Шабаршу, крик и споры деревенского веча… Хотел кивнуть, мол, понимаю. Споткнулся. «Выходит, иные моих отца с матерью не любили? Тайным гневом шаяли? За что?.. И у меня, когда объявлюсь, лихие ненавистники заведутся?..»
А Кербога пробормотал в толстую повязку:
– Надеюсь, Эрелис научен с этим считаться… – потом поднял голову к небу и произнёс с глухой и страшной тоской: – Я ведь бегу под защиту Эдарговича, ребятище. Я семнадцать лет жил под рукой Ветра, спасшего нас с Гудимом из заточения. Я придерживал ретивый язык, исполняя данное слово, но знал, что никто не посмеет тронуть меня. Теперь Ветер у Владычицы…
«Повстречать бы того, кто его к ней отправил, кто мне не дал о нём своеручно клятву исполнить…»
– …а Лихарь не задумается спустить молодых волчат, жадных до крови. Передо мной уже сверкали оскаленные клыки… – Почтенный скоморох содрогнулся. – Я поспешил спрятать дочь в ватаге Шарапа, обласканного царевичами Выскирега… а сам, покинув натоптанную стезю, бегу в Шегардай…
Светел, уже слышавший эту повесть, заново навострил уши:
– Так ты знаешь Эрелиса? Ну, раньше знал? До того, как Сеггар его на люди вывел?
– Я видел третьего сына младенцем в пелёнках, – вздохнул Кербога. – Я дру… нам с Гудимом благоволил его отец, славнейший из Ойдриговичей. Я понадеялся на эхо давней приязни, а теперь спрашиваю себя: знает ли бедный мальчик, кого привечали в шегардайском дворце? Венценосный Эдарг канул в пламя с государем Аодхом, я оставил в узилище и жреческий сан, и прежнее имя… Не сочтёт ли Эрелис меня самозванцем… – И Кербога усмехнулся. – Вроде наследника Аодха, из-за которого в кружале дрались.
Всякому своя заноза больней. Светел спросил:
– А что, говоришь, с Ветром стряслось?
– Ты добьёшься, что я сам перестану отличать правду от домыслов, – проворчал Кербога. – Новый источник передал мне лишь насущное для сотворения песни. Если верить ему, величайший котляр пал на безвестной дороге, преследуя какого-то озлобленного унота. Вот и весь кутузик, который мне велено было оплести кружевами… Тебе, может, песню заново спеть? Напомни вечером. Сейчас петь не буду, я не ты, мне враз стужей горло прихватит.
– Передохни, что ли, дядя. – Светел отодвинул скомороха и, чувствуя в себе неистощимую силу, принялся тропить в два следа, за Кербогу и за себя. – Слыхал я в дружине, Эрелиса с пелёнок растил верный телохранитель. Знал, поди, что к чему во дворце, да и отрочёнку рассказывал. Эрелис тебя встретит ласково, будь надёжен!
Кербога за его спиной проговорил тихо и горько:
– Добрый Новожил спешит на праздник восшествия, но надо ли мне тоже гнать оботуров? Может, лучше нам отстать в какой-нибудь доброй вольке? Впрямь отдышаться… а схлынет праздничный угар, всё разведать неспешно… Каково мыслишь, ребятище?
Царственность
– Ты видел, как он дрался? – спросил Ирша. – Тот дикомыт?
Они шли морозными перегонами. Плящая стужа превращала меховые рожи в сухие листки, а толстые повязки – в реденькие рогожки. Вздумай крикнуть, запеть – и станет песня последней. К тому же надвигалась буря, воронята спешили достичь леса, поэтому размеренное дыхание было ценней соли. Если уж говорить, то о насущном.
Гойчин отозвался через десяток шагов:
– Ну. Видел.
На выметенном, жёстком бедовнике лёгкие беговые ирты почти не оставляли следов. Ирша повернулся к товарищу, светлые глаза блестели в кружеве инея, одевшего ресницы:
– Ничего ты не видел.
Толчок кайком, облачко пара, куржа хоботом.
– А вот и видел, – надулся Гойчин. – Они на него, а он к ним! С шага собьёт, без кулаков через скамью ринет! Нас такому тоже учили.
Ирша хмыкнул:
– Такому, да не такому.
Пока обходилось словами, он не всегда поспевал за сообразительным побратимом. Зато всё надлежавшее до телесного постижения схватывал другим унотам на зависть.
– И что, – пропыхтел Гойчин, – твой твержанин явил, чего Лихарь не знает?
Ирша аж остановился:
– Мой кто?..
– Твержанин, – с удовольствием повторил Гойчин. – Я сперва лапки приметил, но, думаю, мало ли кто их с купилища под мышкой унёс? А потом смотрю – пояс-то как у малого загусельщика и половины калашников, когда они воинскую справу слагали. Твержанин и есть! Так в чём дело-то?
Двинувшись с места, Ирша долго молчал. Двадцать шагов, тридцать, полсотни.
– Он не просто посяг им сбивал, – пробурчал наконец потомок андархов. – Перед ним отсвет в воздухе реял! Плясал, радовался! Дикомыт ломание начинал – сейчас упаду! – а новожиличи спотыкались, будто он ноги им подсекал! Я такого сроду не видывал.
– Мало ли чего мы с тобой не видали, – сберегая дыхание, сказал Гойчин.
Ирша упорствовал:
– А не так уж и мало. Нас кто учил… учит? Лучшие!
– Лихарь так не умеет.
– Будто мы всё видели, что Лихарь умеет.
– Мы и дядю Ворона, мыслю, не всяким видали.
Задумались, помолчали.
Через полверсты буря стала настигать путников, ощутимо толкать в нетяжёлые укладочки за плечами.
– Отсветы, – сказал Гойчин. – Новожил… Злат из Ямищ… он ведь кровнорождённый. А царский дар где?
Ирша фыркнул:
– Куда ему до царского дара. Лествичник вспомни! Он от служанки, его родитель не узаконил.
По бедовнику заунывными вздохами, резвыми налётами гуляла тащиха. Снежная пыль укладывалась рваными полосами, ползла, вилась, взлетала тонкими стрелами.
– Дееписания, – сказал Гойчин. – Картинки рисованы… Первоцарь в битве рубится, сам широким золотом обведённый…
Ирша добавил:
– Брат брата вышел искать. Приёмыш – сына отецкого.
– Дядя Ворон про младшего братишку молчал.
– Твёржа.
– Ну да.
– Повадка витяжеская.
– Косы плетёт. Говорит – окает.
– А волосы блещут.
– И отсвет перед собой мечет…
Ирша хмуро напомнил:
– Нам Лихарь побочное орудье давал. Уши и глаза востры держать, вдруг кто вздумает спасённого царевича объявить.
До леса оставалось не более полутора вёрст. Успеется ли нырнуть в путаницу снежных столпов, некогда бывших деревьями? Остановившись, парни вытащили рогожи, купленные на торгу. Дикомыты знали толк! Из такой рогожи они делали паруса для саней. Левобережье не спешило перенимать дикарскую смётку, но тайному воину нет разницы, было бы во благо орудью! Друзья воздвигли шесты, растянули полотнище – и чунки сами заскользили вперёд, знай присматривай, чтобы не опрокинулись на заструге.
– Так мы кого с тобой видели? – приноравливаясь к бегу за парусом, спросил Гойчин.
Ирша пожал плечами:
– В кружале дух густой был. Жирники отсветами клубились.
– Дикомыт безвестный песню слушать пришёл.
– Они все песни любят. И драться злы.
– Мало ли их Левобережьем шарахается.
– Эка невидаль, дикомыт.
– И то верно.
– Не всё, что
