через разлив, увлекали за собой плотик.
«Глупец ты, брат. И глупцом помер».
«От другого бы не стерпел, но ты прав. Сколько ты его знал? Два дня? Три? Мне годы понадобились, пока тобой вдунутое вытравил!»
«Нет, брат. Не вытравил».
«Пожалуй…»
«Помнишь, мы оба мечтали, чтоб лучшие – защищали? А ты, богопротивник, лучших убийцами растил. Даже его! Песнопевца, солнцем целованного!»
«Мечты, брат. Пустая игра. Мы были молодыми и глупыми. Лихие времена на дворе…»
«Времена таковы, какими мы их творим. На себя обернись! Одного сына смертью сгубил. Второго… вон во что превратил…»
«Не я!»
«Не ты? Будто не твоей волей всё делалось? Смотри теперь, каково третьему…»
«Не береди, брат. Скоро всё кончится. Праведной рукой сразит царь…»
Знакомое хмыканье.
«Праведной рукой, да. Надеюсь, на Небесах помнят, что котёл называют не только перстом Владычицы, но и десницей праведных…»
«Которые все левши!»
Молчание.
«Ты сказал, моей волей. Знаешь, брат? Сердцем я всегда понимал: над ним есть иная воля. Превыше моей. Как долго я отвергал эту истину…»
Маленький плот неспешно плыл к солнцу, глядевшемуся в болотную воду. Кощей по имени Мгла смотрел и не знал, закат перед ним или, может, рассвет?..
Впереди уже мерцали тёплыми звёздочками окошки дворца.
– Ну? – подначила Нерыжень. – Потешила любопытство? Рассказывай, свет. Чем отличен от мужей, за которыми мы ходили когда-то?
– Ну тебя, – фыркнула царевна и… внезапно стала замедлять шаг, а потом вовсе остановилась.
– Что ещё? – оглянулась терпеливая охранница.
Эльбиз пристально и невидяще смотрела в уличный сумрак.
– Он не раб! – вдруг сказала она.
– С чего взяла?
– Мышцы, – горячо заговорила царевна. – У кузнеца одна сила, у водоноса другая, у охотника третья… и тело разное под каждую силу… у него вот тут горбик! – Она показала на собственной руке выше локтя. – Он воин! К оружию привычен!
– Да брось. – Нерыжень попыталась отмахнуться, но у Эльбиз вдохновенно разгорелись глаза.
– Уж я-то не ошибусь! – Мысли кувырком, догадки, выводы, озарения, язык не поспевал говорить. – Он… в рубцах весь… пальцы оттятые… это же моранская казнь!
– Для отступников, – нахмурилась Нерыжень. – Для своих!
Царевна схватила её за руку:
– Это – Ветер!
Выпалила и рванулась назад, ища рукой ножны, спрятанные под чернавкиным запонцем.
– Стой, стой! – Нерыжень не дала натворить глупостей, развернула, повлекла ко дворцу. – Ему-то откуда бы здесь?..
– А смотри! Мы что знаем? Неустройство… восстал… убил вроде… кто ныне великий котляр? Лихарь! Ветра поверг! Убивал, не убил!.. Тот убёг как-то… принял личину…
Нерыжень перевела дух.
– Так ли, нет, но тёмен человек сей. И не пойдёшь ты, свет, больше туда.
– А удержи! – вскинулась царевна. – Ещё как пойду! Хоть уговорами, хоть ножичком – а правды дознаюсь!
Над Верхними вратами славного Коряжина, царственноравного Выскирега, кружился медленный снег. Падал на лица поверженных воевод и царей, на крышу каменной палатки, где стучали молотки камнерезов.
– Нет там ни знамени, ни письмён! Сулились, да не высекли, – сказал Кобчик. – Пошли уже, коли решили!
Сойко зрячими пальцами ощупывал большой камень. На самом деле тянул время, медлил перед шагом в неведомое, прочь от натоптанных подземелий.
– Пошли, – вздохнул он, отряхивая ладони. Натянул варежки, потом овчинные рукавицы. Без родных стен рядом – где что?.. Было жутковато.
– Ногу давай, – велел Кобчик.
Сойко послушно приподнял ногу в валенке. Кобчик поставил её на лыжу, стал завязывать юксы. Как на этих деревяшках ходить, Сойко даже отдалённо не представлял. «Полверсты спотычкой, версту раскорякой, дальше соколом!» – ободрял Кобчик, уговаривая заодно и себя. Из двоих он был опытным ходоком, добирался аж до Ближнего двора.
Там раньше переставляли возы с колёс на полозья и обратно. После отъезда праведного Эрелиса упала метель, белое покрывало простёрлось до самых городских врат. И против всякого обыкновения, таять не захотело.
– Добрый знак! – тешили себя выскирегцы. – Сподручней будет Огненный Трон вывозить, когда изваяют!
О том, что это ещё чуть-чуть сжала челюсти зима, говорить избегали.
Сойко попробовал сделать шаг. Толстая одежда отняла последнюю ловкость. Он плеснул руками, едва устояв.
– А не получится у меня?..
– Получится, – заверил Кобчик. – Люди научаются, и ты не хуже.
– Я слепой…
– А я за двоих зряч. Дорога вехована, болвана от болвана видать.
– Слыхано, лихие людишки болваны сбивали и подменные ставили, с пути уводя…
– Ещё слыхано, праведный Гайдияр тех разбойничков ловил и водичкой поливал на морозе, восставляя болваны. Дойдём, брат, не журись.
Когда отбыл поезд третьего сына и увёз Смоголя, Кобчику целую седмицу кусок в рот не лез от обиды. «Почему райца Мартхе мазилу взял, а нами побрезговал? Твоей дудке весь Выскирег подпевает! Нас царевич своей рукой награждал!»
С царских сребреников были куплены и порты для дальней дороги, и лыжи, и походный припас. Кобец хотел благоразумно пристать к торговому поезду, но с этим не повезло. Опытные походники отказывались брать в товарищи домоседов, впервые нюхавших снег.
«Попомнят, как обоймёт тоска на привале! – злился Кобец. – Ну и пусть! Сами дойдём! Люди доходили, и мы справимся!»
– Что ж, братейка… Отцам-пращурам поклонясь, Кияну-батюшке помолясь, подмогой святых Небес заручась…
Кобец положил на валун кусок сухаря. Обвёл Сойку хвостом длинной верёвки, второй конец просунул в собственный пояс и завязал.
Всё!
Теперь оба принадлежали только дороге.
– Пошли!
Геройского начина положить не удалось. Сойко еле ковылял. Бился лыжей о лыжу, нещадно дёргая ужище. Даже оборачивался: «А может?..»
– Ничего, – повторял Кобчик. – Ничего…
И дело вправду пошло, даже быстрей, чем он надеялся. Сойко поймал движение, начал упираться кайком. «Люди доходили, и мы дойдём!»
Снег тихо кутал былую славу Выскирега, некогда второго города Андархайны. Укрывал, изглаживал следы отчаянных путников.
Какое-то время две тени были ещё различимы в белом медленном хороводе. Потом скрылись.
Больше Сойку с Кобцом никто не видел ни живыми, ни мёртвыми.
Только смелые бывальцы, вернувшись из дикоземья, повествовали в кружалах, как в рёв лесоломной пурги порою вплеталась негромкая песня глиняной дудки. И унимался буран, и стихал злой вихрь-волкорез, и в расступившейся пелене открывались спасительные путеводные знаки. И мерещился почему-то запах сухарей, согретых у печки.
