мочило… Подумай, ребятище! Ввыкли мы одно представление по семи волькам возить, здесь не то! Трижды показал – новое сочиняй. С ума сбиться недолго!
Поди пойми его, радуется грядущим трудам или боится? Или страх прячет за деловитой повадкой?
«Забудут скоро эту Опо… Опа… как бишь её! Прозовут двор Кербогиным. А верней того, Скоморошьим…»
Сырость плавала в воздухе, садилась на одежду, медленно капала с крыш. «И вот так у них всякий день? То ли дело бедовники… чистый звонкий мороз…»
Кувыки и Верешко толкались возле одрины. С видимым содроганием всовывали ладони под неподвижное тело.
– Овчину не тревожьте, – предупредил Темрюй. – Приду завтра.
Одрина заскрипела, застонала, тронулась прочь.
«Вот морока ещё…»
Хшхерше побежал вперёд – открывать дверь собачника, перетаскивать сухой мох. Встречь ударил лай на два голоса, злой, отчаянно-протяжный, с подвывом.
– Здоровы, – прислушался Светел. – Ох, голодные…
– Наши вымески, – непонятно объяснил Хшхерше. – От кобелей Пёсьего Деда. Их бы соседи тоже свели, да разве подпустят?
Кувыки с беспомощной ношей втянулись в дверь, пропали в потёмках.
Светел вытащил сребреник, дал коротышке:
– Рыбы купишь… или чем у вас собак кормят. Да себя с друзьями не обдели.
Чужой дом, чужой двор! Не счесть хлопот, покуда сроднишься.
«И город неведомый. Одна надея, с кувыками обойду…»
Уже в густых сумерках привезли скоморошню. Разобранную, переваленную на несколько телег. Отдельно решётки и расписные войлоки болочка, отдельно пожитки, отдельно доски подвыси, задники, натяжной кров балагана… Уютный, надёжный, насиженный передвижной дом, почти двадцать лет круживший по Шегардайской губе, предстал разорённым. Глядя на освежёванные останки, Светел затосковал. С определённостью понял: это впрямь не побывка в очередной вольке. Что-то кончилось. Каково повезёт новое начало полагать…
Дедушка Гудим шёл потерянный. Лаука куталась в длинный платок, отворачивала лицо. Кербога вслух прикидывал, где будут стоять позоряне. В дом не торопился.
«А оботуры? Даже мне родными стали… а им? Пока в леваде гуляют, а дальше что?»
С подводами явилось несколько водоносов, охочих дать помощь. Заглянули соседские сыновья, но рук всё равно не хватало. Светел пошёл в собачник, где сидели кувыки.
Псы вновь облаяли его, но без былой ярости. «Пригодятся, сердитые. Чтобы добрый люд, посмотрев да послушав, какой-нибудь мелочи на память не прихватил…»
Кощей лежал точно так, как его положили. На куче мха, прикрытый рваным тряпьём. Кувыки тихо переговаривались, сидя под стеной. Жевали вяленую щучину из мешка, принесённого Хшхерше для собак.
Светел кивнул на раба, чувствуя, как натягивается на спине шрам:
– Жив ещё, что ли?
– Ждём вот. До завтра додышит, глядишь, вжиль поворотит, – отозвался коротышка.
– Вставай, кто силён, – сказал Светел. – Там стариков двое и девка слеги таскают.
Вновь выйдя во двор, у раскрытых ворот он увидел Нерыжень. За витяжницей пряталась худенькая чернавка. Та, что давеча мелькнула в потёмках, или другая? Нет разницы.
– Сестра, – обрадовался Светел. – Я тебя во дворце видел!
– Так я при царевне, – обнимая его, похвасталась она.
– А сюда как?
Серые глаза лукаво блеснули.
– Да вот молва молвится, у тебя раб запорот лежит, хожалка нужна. Ты, сказывают, небрезгливицу чешуйками осыпать готов…
Светел ничего подобного не говорил, но такова Нерыжень. «Всё мне шпеньки из гуслей выкручивает…» Он кивнул на чернавку:
– Эта, что ли, хожалка?
– Ну не я же, братейка.
– А… царевна за отлучку не разбранит?
– Девка сия, Колпица, в дальних комнатах служит. – Нерыжень вытащила из-за себя замарашку, толкнула вперёд. Та пугливо заслонилась локтями. – Ныне в подвале пыль собирала, вчера помои выплёскивала.
– Ну…
– Праведная царевна сострадательна и кротка. Не хочет, чтоб милость царевича зря расточилась.
– А ты почто?
Нерыжень бросила в рот комочек соложёного теста.
– А я, по велению, провожаю. Не то потеряется, в обиду дастся дурёха.
Светел пожал плечами.
– Там он, в собачнике, – сказал чернавке. – Ступай, что ли.
Колпица подхватила пестрядинный подол, заторопилась бегом. Нерыжень поплыла следом, надменная, величавая, неподступная. Молодой водонос засмотрелся, чуть не выронил еловую плаху, повязанную кушачком.
Псы, привязанные у входа, заворчали и заскулили, потянулись обнюхать нежданную гостью. Колпица мимоходом потрепала мягкие уши, всматриваясь в сумрачную глубину. Там, где обычно устраивали гнездо-гайно для сук и щенков, виднелась груда тряпья, а рядом сидела темноволосая девочка. Гладила голову лежавшего, пыталась разбирать волосы, слипшиеся тяжёлой коростой.
Колпица подошла. Тихо спросила:
– Как он?
Тёмушка хотела ответить, но кощей, помилованный за два удара до обещанной смерти, вдруг дёрнулся… с хрипом выдохнул слово. Чернавка припала на колени, едва разобрав:
– И на плаху… смеясь… как на брачное… ложе… взойди…
Девки посмотрели одна на другую.
«Умирает…» – отразилось в мокрых глазах Тёмушки.
«Я те дам помереть, чего выдумал!» – полыхнула в ответ далёкая молния. Вслух Колпица попрекнула:
– Что не напоишь? С него крови вытекло, ему пить надо!
У головы раба стояла большая кружка, рядом во мху лежало утиное горлышко.
– Поили, – всхлипнула Тёмушка. – Не может… не пьёт…
Чернавка в ответ досадливо зашипела. Макнула в кружку перст, провела кощею по губам. И ещё раз, и ещё. Сперва ничего не происходило. Потом губы ожили, потянулись за каплями влаги. Свободной рукой Колпица достала из поясного кармашка скляночку. Зубами выдернула пробку, влила в кружку что-то белёсое и густое, как сливки. Размешала. Отняла палец, вложила вместо него утиное горлышко. Кощей начал глотать, сперва неуверенно, потом жадно.
Чернавка приказала Тёмушке:
– Тёплой водицы добудь. Два ведра. И ветоши чистой.
– Да я… кто же даст…
Боязливая замарашка стала недоброй, опасной, как боевой нож.
– Живо мне!
– Ей царевна велела нашему витязю раба обиходить, – добавила от двери Нерыжень. – Царевну осердить хочешь?
Тёмушка не помня себя кинулась вон. Как уломать спесивых соседушек наполнить ведёрки и дочери палача в руки дать?.. Она покамест не знала, но всё будет исполнено. Приказам праведных не перечат, им повинуются.
Некоторое время спустя Колпица сидела во мху, задумчиво оттирая руки ветошкой. Она срезала с кощея штаны, лубяные от кровяных потёков, и тщательно вымыла беззащитное тело. Вершок за вершком, бережно, осторожно, как научили когда-то. Подобралась всюду, не беспокоя лишь спины под овчиной. Удивилась шрамам на измождённом лице и беспалым рукам, обмотанным стираными полосами. Сменила варежки на чистые, покинутые Тёмушкой. Вычесала струпья и сор из волос, то ли седых, то ли серых, при свечном фонарике поди разбери. Кощей ничего больше не говорил, убаюканный крепким маковым молоком.
«И на плаху, смеясь…»
Неожиданные слова крепко всели ей в память.
«Занятные здесь, однако, рабы. В чём душа, а песни неслыханные лепечет. Послушаем, каково запоёт, на ноги встав…»
И было что-то ещё. Тайное, смутно тревожное. Маячило под рукой, прямо перед глазами – а не ухватишь. Колпица теребила ветошку. Напряжённо хмурилась. Думала.
Нерыжень, надменная белоручка-подружка, так и стояла у входа. По чуть-чуть, ни с кем не делясь, доедала полюбившийся шегардайский пряничек.
– Домой пора, – сказала она наконец. – Смотри, хватится праведная, кому напрягай учинит?
Кощей по прозвищу Мгла всё лежал на утлом плоту, посреди багровой глади болота. Только плот уже не кружился, оборачиваясь к наползающей тьме. Двое, сотканные из тумана и света, крепко держали серебряный потяг. Невесомо шагали
