(Rogowski, 1977) о гауляйтерах мы видим, что 64 % из них имели надежную и постоянную работу, у 75 % работа и статус соответствовали их образованию и профессиональной подготовке. Около 40 % социально «поднялись» и превзошли своих родителей — и лишь 21 % двигался вниз. Восходящая вертикальная мобильность в этой группе вдвое превышает данные по жителям Германии в целом. Группы с самыми высокими показателями восходящей вертикальной мобильности — ветераны войны, выпускники университетов, наемные служащие — давали также больше всего нацистов. Катер (Kater, 1983: 182–184, 375) заключает, что нацистские функционеры «вовсе не похожи на неудачников, обитающих на обочине общества». Он исследовал больше гауляйтеров, чем Роговски, и пришел к выводу, что социальная мобильность их была не так высока. И все же она «значительно превосходила средние показатели социальной мобильности населения в целом» — хоть Катер и добавляет, что такое стремительное восхождение к успеху должно было внушать им «мучительный» страх снова рухнуть вниз. Но неужто лишь тот, кто не лезет наверх, чувствует себя в безопасности? К этому Катер добавляет, что высшие партийные чины-технократы имели и более стабильные и привычные бэкграунд и образование, характерные для высшего среднего класса, без всяких признаков маргинальности.
Циглер (Ziegler, 1989: гл. 4) приходит к выводу, что СС была настоящей меритократией. До присоединения к организации ее офицеры демонстрировали довольно скромные учебные и профессиональные успехи, однако в СС их профессиональный рост продолжался на качественно ином уровне. Многие сравнивали СС с «помешанным на статусе» профессиональным миром Веймара в пользу СС. В выборке офицеров СС у Вегнера (Wegner, 1990: 251–262) лишь меньшинство испытало после войны проблемы с работой и заработком, и лишь некоторые новобранцы сообщали, что боятся экономических трудностей. Однако, исследуя отдельных личностей, он не находит ни одного настоящего маргинала — за исключением «отчаянных» вроде Теодора Эйке, которого отовсюду вышвыривали и постоянно забирали в полицию из-за его политического экстремизма, а не наоборот (подробнее об этом ужасном человеке я расскажу в следующем томе своей книги). Оба исследования показывают, что в вербовке новых членов СС милитаристские и националистические ценности играли намного более важную роль, чем экономические лишения.
Джемин (Jamin, 1984) с этим не согласна. По ее словам, карьеры офицеров СА демонстрируют «социальную неустойчивость». Офицерам не хватало «стабильного положения в социальной иерархии», у многих наблюдалась нисходящая мобильность. Однако приведенные ею данные не столь очевидны. У половины офицеров СА в ее выборке не прослеживалась заметная межпоколенческая мобильность, а внутрипоколенческой мобильности не было вовсе (как и в списке Абеля)[37]. По утверждению исследовательницы, нисходящая мобильность офицеров СА вдвое превышает восходящую. Однако эта явная диспропорция — не более чем побочный эффект введенной ею новой категории «амбивалентной нисходящей мобильности», измеряемой (межпоколенчески) таким образом: отец — «самозанятый, ремесленник или фермер», сын — «наемный служащий, квалифицированный рабочий, профессиональный военный». Категория сомнительная по трем причинам: большинство «ремесленников» относились к рабочим, а не к среднему классу; термин «военный» слишком расплывчат, чтобы определять им статус в эпоху мировой войны; сыновья фермеров, уезжающие в город, возможно, не столько теряли социальный статус, сколько бежали от бедности. Если мы принимаем эту категорию, то видим нисходящую социальную мобильность у 25–30 % офицеров СА; если не принимаем, их доля сокращается до 10–15 %. Если даже принять за правду 20 % — это явно не большинство. На фоне других свидетельств, приведенных здесь, заключение Джемин, что нацизм представлял «социально изолированных людей без корней» и потому не мог создать «положительную общественно-политическую программу и рационально представлять реальные общественные интересы своих членов», не выдерживает критики. Нацизм представлял именно реальные общественные интересы — хотя в первую очередь не классовые.
Это представление о маргинальности повлияло на многие исследования нацизма. Разумеется, сам Гитлер под этот стереотип подходит идеально: несостоявшийся художник, эмигрант, отставной ефрейтор, вегетарианец в эпоху мясоедов, человек без нормальной семьи, возможно, импотент. Однако в своей расовой теории он исходил из «нормального» опыта австрийского, антиславянского, пангерманского националиста, чей привычный антисемитизм превратился во что-то более опасное в результате опыта 1917-го и последующих революционных лет (Hamann, 1999). Теоретики «общества масс» утверждают обычно, что атомизированные массы и маргинальные личности, без сильных общественных связей, легко обращаются к радикальным утопическим движениям и харизматическим лидерам. Недавно эта теория была доработана в том смысле, что здоровая демократия покоится на живом и активном гражданском обществе, на плотной сети социальных связей между гражданами, сосредоточенной вокруг добровольных объединений, не контролируемых ни государством, ни экономическим рынком. Предполагается, что эти добровольные объединения и плотная сеть социальных связей вокруг них — лучший гарант свободного общества и демократии.
Увы, Германия, ставшая нацистским государством, была именно такой — плотным и активным гражданским обществом: и сердцевину этого общества составляли именно нацисты. В Германии активно действовали всевозможные добровольные объединения и группы по интересам, в том числе профсоюзы рабочих и служащих. Еще много лет назад этот парадокс позволил Хагтвету (Hagtvet, 1980) вдребезги разбить теорию общества масс применительно к нацизму. В наше время появилось еще больше свидетельств в поддержку его аргументации. Исследования голосований, которые мы обсудим в следующей главе, показывают, что в нацизм обращались не отдельные маргиналы, а целые сообщества: в сельском хозяйстве, например, нацистскими стали самые сплоченные протестантские общины. Кроме того, нацисты очень успешно создавали новые профессиональные объединения — или подминали под себя уже существующие. Чрезвычайно активны были они в местных территориальных объединениях. В Марбурге, как показывает Кошар (Koshar, 1986), нацисты намного активнее всех остальных политических движений работали с местными клубами. Местная партия опиралась на социальные сети, которые предоставляли ей стрелковые клубы, ветеранские лиги, спортивные и физкультурные общества, певческие кружки и студенческие братства. Отчасти эта социальная активность привела нацистов к элитистскому взгляду на себя как на «национально-сознательную» часть немецкого общества. Фрицше (Fritzsche, 1998) пишет, что в своей социальной активности нацисты во многом скопировали методы «Стального Шлема», что и стало главным источником их популярности: они действительно сумели сплотить германскую нацию. Кошар заключает, что источником власти нацизма в каком-то смысле можно назвать восстание местного активизма против провалов и неудач общенациональной политической системы. Именно об этом говорили нацистские боевики и новобранцы СА из выборки Абеля, цитированные мною выше: они шли против системы.
Германия в самом деле обладала сильным и развитым гражданским обществом. Возглавляемое нацистами, это общество превратилось в монстра. Мы уже видели, что Райли (Riley, 2002) проводит такую же связь между гражданским обществом и фашизмом в Италии. В следующей своей книге я покажу, что это общая тенденция: движения, пропагандирующие этнические чистки, как правило, лучше укоренены в добровольных объединениях гражданского общества, чем их либеральные противники. Не всегда гражданское общество бывает цивилизованным!
