Епанча снарядил гонца в Сибирь-Кашлык с донесением, что казаки были и проплыли мимо такими большими силами, что остановить их было невозможно...
Толковали и на стругах: что-де это было? Самые заполошные предполагали, что это и был Сибирь-город!
— Да вы чо?! — возражали другие. — Сибирь-город в богачестве стоит. С золота, сказывают, пьют, па серебре едят. Мягкой рухляди — горы, а тут — нищета голимая. Одну рыбу свою квашеную жамкают и про хлеб не слыхивали. А еще, сказывали, в Сибире-городе татары стоят, а это разве татары?
— А кто их знает, какие они, тутошние татары, есть? — сомневались третьи. — На Руси все иные языки — татары! И нас-то, казаков, татарами числят, а кто их знает, какие они, татары? Вот у нас на стругах побраты иноземные стрелки, дак для нас — все латиняне, а нонь примечаем — они все разные: все разных языков и даже веры разной!
Толковать было много досуга — потому что ни сел, ни погостов, ни деревень,, ни стойбищ на берегах не оказывалось. Реки становились все полноводнее и шире. Первоначально скалистые, неприступные берега сменились тайгою, а теперь стали перемежаться с болотистыми низинами, но ни населения, ни стад видно не было.
Столкнулись раз со зверьми диковинными — малыми и рогатыми — оленями. Литваки да степняки дивились — разве олени такие? А те, кто у Строгановых служил, да и Старец, говорили, что, мол, олени это и есть! Только — северные.
— Все тута не как положено! — ворчали казаки. — Олени какие-то махонькие, как ешаки! Людей навовсе нет! Плывем, плывем, а конца-краю не видно и Си-бирь-города нет! Может, не туды плывем, а может, его и вовсе николи не было, города-то этого? Назад надоть поворачивать, покуда морозы не пали. Тут, сказывают, морозы лютые. Не дай Бог в местах таких зимовать!
Толковали об этом и атаманы, собираясь по вечерам к одному костру.
— Сколь еще плыть-то? — спрашивали Старца.
— Ты греби давай! — ворчал тот. — Здесь не то что на Руси: концы другие...
— Дак ведь которую неделю гребем, и все никого...
— Греби, не сумлевайся! Будет табе еще и город, и войско!
Наконец, не выдержал и Ермак.
— Слышь, дед, — сказал он как-то, когда остались они втроем: Ермак, Старец и Черкас. — Сам-то ты эти места ведаешь?
— Я по лесу не шастал! — ответствовал Старец.
Я — человек Божий. В келье сидел да репой питался! Но сидел, как выходит, много дальше.
— А Сибирь-то город где? Может, это и был, что мы надысь взяли?
— Это — Епанчин-городок! Я про него знаю! А Сибирь — впереди! Гребите!
— Да сколько ж можно? — вздохнул Черкас. Ни людей, ни сел...
— А здесь повсюдно так! — сказал Старец. — Я сам родом с Усть-Выма, дак у нас не то что на Руси деревня от деревни много дальше стоит.
Ермак частенько сиживал один, глядя в одну точку, задумчиво грызя травинку.
— Ну, чо ты неволишься? — спрашивал его Старец.
— Вязнем! — коротко отвечал атаман. — Долго плывем! Нам бы уж пора назад выгребать, а мы еще и до Сибирь-город а не доплыли. Ударят морозы, что делать станем? Тут ведь уже и не лес, а болота какие-то пошли. Может, назад повернуть?
— По Максиму Яковлевичу соскучал? По господам Строгановым? — съязвил Старец. — Оне тебя дожидаются!
— Да где ж этот Сибирь-город? Где войско?
— Я тебе верно говорю! И сам рассуди: у Алея, что за Камнем, вой все самолучшие, молодые, конные... Откуда они пришли? Где их проживание? Где юрты, где табуны? Ась? Откуда они приходят?
— То-то и оно... — вздыхал Ермак.
— А я тебе и скажу: Алеева дружина сильная, но не все войско! Тамо лучшие вой, а большая часть здесь! Я не зря на Русь побежал. Слух пошел: Кучумка всех мужчин, и воинских, и черных мужиков, разных званий и языков, собирает, чтобы на Русь идти. Гдей-то оне стоят?
— Языка надоть! — вздыхал Ермак.
— Сумлеваться не нужно! — ворчал Старец. — Ты — воин Христов, а сумлеваешься! В Царствие Божие на коне въехать желаешь? Без трудов, без муки?
— Казаки в шатании, — вздыхал Черкас. — И эти иноземные, шут бы их побрал. По первости-то в испуге были, как мы их ночью на струги сгребли, а сейчас пыхтеть начинают, а воровские на них посматривают да россказни их про привольное житье в польской Украине слушают.
— Ну, отсюда до польской Украины далеко. Не добежать... — усмехался Ермак. И чувствовал, что не сегодня-завтра полыхнет на стругах заполошный, бестолковый, и тем страшный, голутвенный бунт. Завопят: «Измена! Куды идем?» — и, чем это кончится, неведомо.
Вскоре на стоянках уже в открытую говорили: «Куда и зачем идем? Не лучше ли, назад вернувшись, тряхнуть Строгановых и с добычей вернуться на Яик?»
Ермак понимал, что, если ничего не изменится, бунта не миновать. Однажды вечером он так и сказал Черкасу:
— Ежели никакой перемены не будет, завтра казачня взбунтуется!
— Какая перемена? В местах этих леших, кроме как на чудо, надеяться не на что! — вздохнул Черкас.
— Вот и надейтесь! — сказал Старец. — Явит Господь чудо! Явит!
На утренней заре, стронувшись от места ночевки, еще не растянувшись по реке, струги вдруг затабанили веслами, спутались... Казаки бросали бабайки, тянули с голов шапки, крестились.
На высоком берегу, ярко освещенный солнцем, на высоте такой, что шапка валилась, стоял Николай Угодник. Издалека были видны его белая крещатая епитрахиль и перевязь.
— Братцы! — истошно крикнул кто-то. — Он нас благословляет!
Вздох восторга пронесся по стругам. Казаки начали причаливать к берегу, карабкаться на крутой склон.
— Стойте! Стойте! — кричали атаманы. Но казаки лезли, никого не слушая.
Николай на круче исчез. Но первые, кто поднялся наверх, обнаружили небольшую икону с его изображением. Благоговейно приняв ее в снятый кафтан, казаки спустились назад. Тут же решено было поставить крест, чтобы потом срубить часовню, а может быть, и церковь...
Установкой креста верховодил Старец. Ермак тоже поднялся к тому месту, где совершилось чудо.
С арбалетом наготове обошел все место вокруг на несколько саженей и обнаружил землянку. Толкнул скрипучую дверь. Это был обычный скит — схорон. В углу аналой, у стены домовина — гроб, в котором спал отшельник. Ермак рассмотрел несколько икон у аналоя — одной не было, на бревенчатой стене светлело пятно... Ермак вышел наверх из землянки. Разглядел заброшенный огород и несколько берез с ободранной недавно корой. Кора была срезана длинными широкими полосами, в ширину перевязи и епитрахили...
У свежесрубленного трехсаженного креста отслужили молебен и двинулись вперед после обеда.
На всех стругах разговоры шли только о явленном чуде.
— Стало быть, грести надоть и не сумлеваться! — сказал Ермаку одноглазый голутвенный казак, точно это Ермак уговаривал его повернуть обратно.
