– Вполне естественно, – говорит Храбен, а я все никак не могу уняться – плачу и плачу. – В следующий раз будет лучше. Завтра приходи. – Он смотрит мне в лицо. – Ты должна прийти опять. Иначе твой юный друг… ему тут уже не рады. Я даю ему жить… пока. Это мой тебе подарок. И вот это. – Он кладет на стол пирог, но мне его не надо. У меня рот распух и болит. Слезы жгут щеки. Везде больно.
Теперь каждый вечер я должна ходить к Храбе-ну в башню. Сегодня у него в гостях компания друзей. У них в разгаре шумная игра в «скат», и он велит мне посидеть в уголке и подождать. Одна колода карт рассыпалась по полу. Чуть погодя я их все собираю и рассматриваю картинки на оборотах. На них – всякие места в Германии: Берлин, Мюнхен, Инсбрук, Краков, Вена… «Скат» – очень шумная игра: geben – horen – sagen – weitersagen[112]; папа как-то раз попробовал научить меня правилам, но мне больше нравилось играть с Грет в «квартет». Кто-то из гостей хочет играть в «двойную голову», но остальные не соглашаются. Играют на деньги, кажется, и передают по кругу бутылки с тем, что папа держал под замком в буфете. Говорят о чем-то под названием «Клуб адского пламени»64. Он возник в Лондоне много лет назад, но Сесили его никогда не упоминала.
– Делай, что должен, – бормочет один из них и смотрит на меня. – Братьев-монахов нет, зато есть маленькая монашка. – Все смеются.
– Найди себе свою, – говорит Храбен. – Представь, сколько мне пришлось ждать.
– Ну и дурак.
– Дело-то уже сделано? Тогда какая разница?
– Посмотрим, как игра пойдет, – говорит первый, оглаживая подбородок и глядя на меня.
Чуть погодя Храбен уходит.
Грет утирает пот со лба углом фартука, измаранным в красном. Могуче сопит.
– Та глупая дева – как и многие прочие – и ухом не повела, но потом было поздно: мерзкий жених и его дружки уже стояли на пороге. Старуха только и успела спрятать деву за бочкой. Злодеи вошли в дом, пьяные в дым, и втащили за собой юную девушку. Сначала они заставили ее пить с ними вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного. А потом стащили с нее красивые одежды и свалили в кучу, чтоб потом продать на базаре.
А потом… – Грет вдруг умолкает. Откашливается и косится на дверь.
– Что? – Голос у меня – не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.
– А потом они… хм… когда все зло содеяли…
– Какое зло?
– Такое, что я тебе и сказать не могу. Скажу только, что длилось оно долго и девушка кричала, и плакала, и звала на помощь Господа и всех его ангелов. А когда они покончили с тем, что делали с ней много-много раз, она уже была мертва…
Дверь в башню отперта, и я пробираюсь внутрь, на ощупь, хватаясь за мебель, и добредаю до стола Храбена. Достаю ножницы и обрезаю волосы как можно короче – надеюсь стать страшной как смертный грех. Когда уж не могу нащупать длинных прядей, я отыскиваю его сломанную серебряную зажигалку – ту, на которой оттиснута голова орла, торчащая из цветов и папоротников. Лишь с двадцатого раза удается высечь искру. Я поджигаю сначала бумаги Храбена, затем его игральные карты, а потом все мои платья и красивые вещи, чтобы они не оказались в сортировочном сарае и их не продали с остальной одеждой. С мебелью приходится возиться дольше.
Мне не везет: Йоханна замечает пламя прежде, чем хоть что-то по-настоящему загорелось. Она выталкивает меня взашей, приставив нож к горлу, плюет в меня. Мне все равно, что будет дальше. Я уже мертвая. Руки и ноги делают все механически. Но, поскольку Храбен со мной еще не разобрался, наказывают меня пока так: запирают в Бункере, чтоб я образумилась.
– Шалава! – Йоханна швыряет меня внутрь с такой силой, что я долетаю до задней стены. Лежу в темноте, весь дух из меня вышибло, а вокруг только эхо от хлопнувшей двери и скрежета ключа. Когда гаснут и эти звуки, я понимаю, что не одна. Здесь темно, глаз выколи, и воздух сперт, но я слышу, как что-то двигается.
– И что же Император сделал? – спрашиваю я, когда Грет наконец перестает бурчать.
– Он приказал своим стражникам запереть маленькую врушку в погреб с целым возом соломы и с прялкой. Там, в темноте, она и сидела. Одна. Ей и сухой корки-то не доставалось пожевать, не говоря уже о краденом вишневом пироге. Прясть всю жизнь, пока не сбудутся мечты Императора – пока все его сокровищницы не переполнятся золотом.
– А почему она не выбралась из того угольного погреба?
– Императоры не топят углем. Они жгут банкноты.
– А что потом с ней случилось? – Я прыгаю с одной ножки на другую, мне интересно, чем все кончится. – Никто не пришел ее спасти?
– Нет, – обрывает меня Грет и хватается за мешок с прищепками. – На сей раз гадкую девчонку придется не на шутку проучить за вранье. Она, может, до сих пор там и сидит, если только ее не съели заживо голодные крысы.
Чем бы ни было, оно приближается. И это не крыса: слишком большая и слишком сопит.
– Брысь, – рявкаю я, вскидывая кулаки.
– Не бойся. Я тебя не трону. Ты та девочка, которая сказки рассказывает.
Я знаю этот голос. Это жуткая Ханна с полосатыми волосами.
– Уйди. Отстань от меня.
– Тебя Кристой звать, верно?
Не отвечаю. Все слишком болит. Я хочу только, чтобы тихо было, но Ханна принимается говорить и не умолкает. Я затыкаю уши пальцами, а когда вынимаю, слышу, что она описывает сад ее семьи. Там большое ореховое дерево, под которым здоровенная грядка лугового шафрана, и такие у него цветы светло-розовые, так трепещут на легчайшем осеннем ветерке, что ее Grofi-рара звал их «нагими дамами».
Всякий раз, стоит мне закрыть глаза, являются злодеи, пьяные в дымину, и тащат за собой девочку. Сначала они заставили ее пить с ними вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного. А потом сорвали с нее красивые одежды и сложили их в кучу, чтобы потом продать на базаре. А потом они…
Безобразная Ханна рассказывает мне про конюшню, где жила белая сова – днем спала, а по ночам охотилась на мышей, – а еще надоедливая старая кошка, считавшая, что это ее личные владения. Они постоянно воевали: сова кричала, а кошка надрывно мяукала, пока кухарка не разливала их водой из ведра.
А потом опять голос Грет:
– А потом они… хм… когда все зло содеяли…
– Какое зло?
– Такое, что я тебе и сказать не могу. Скажу только, что длилось оно долго и девушка кричала, и плакала, и звала на помощь Господа и всех его ангелов…
Я задремываю, просыпаюсь, а Ханна все говорит. Теперь про кабинет дедушки, с облезлой головой оленя на одной стене и портретом его отца в странных, старомодных одеждах. На столе стояла здоровенная модель внутреннего уха. Ханна страшно ее боялась. А ну как уховертка туда заберется и заблудится в лабиринте? А еще там были сотни книг: Großpapa был большой мыслитель, знакомый с трудами знаменитых философов – Платона, Канта, Милля, Спенсера, но ни одного смазливого личика не пропускал. Иногда они с братом Эрихом смотрели его подборки картинок – копии великих полотен, изображавших красивых женщин. И была там одна особенная – «Лилит» работы Джона Коллиера.
