Ноги у меня стали как громадные, тяжелые камни, которые надо втащить по лестнице в башню. Я захожу без стука, и дядя Храбен, похоже, рад меня видеть. Он дает мне два «Negerküsse» на блюдечке. Первый я ем целиком, а со второго тихонечко объедаю шоколад, который поверх зефира. Затем мы идем к комоду. Я достаю свои праздничные платья, прикладываю к себе; Лотти напоминает, что вот это было на мне, когда она вернулась со мной к нам домой. Кто хочешь заметит, что оно мне очень мало.
Дядя Храбен садится за стол и прикуривает сигарету.
– Хочу, чтобы ты, красотка Криста, для меня сегодня сделала кое-что очень особенное.
Я отшатываюсь.
– Что?
– Угадай.
Я качаю головой.
– Нет. – Но голос у меня такой тихий и слабый, что я не уверена, услышал ли он. – Нет.
– Да точно угадаешь. Попробуй. – Он откидывается в кресле, улыбаясь мне и выдувая колечки. – Я тебя уже спрашивал раньше. Ты же не забыла?
– Вы хотите, чтоб я села вам на колени?
– Всему свое время, Криста. Сначала другое. – Я не отвечаю, и он говорит очень мягко: – Я просил тебя называть меня кое-кем. Вспомнила? Я просил называть меня папой.
– Не буду.
– Надо.
– Не буду, – повторяю я и делаю еще несколько шагов назад. За мной кресло, дальше идти некуда.
Дядя Храбен смеется и бросает мне «Pfennig Riesen».
– Сядь там, Криста, и подумай, а я тут пока закончу кое-что, – говорит он и кивает на стопку бумаг. – Скоро надо будет вывести Der Fürstder Finsternis на прогулку. Уверен, ты образумишься быстрее.
Рядом с моим стулом – маленький столик, в полуоткрытом ящике – письменные принадлежности. Сунув ириску в рот, я тихонько достаю ручку и скляночку с синими чернилами, записываю цифры, которые у Даниила на руке, себе на руку. Если не быть нам кровными братьями, будем чернильными. У меня цифры не такие аккуратные, как у него: перо крестиком, и чернила подтекают. Некоторые расползлись…
– Ты что, во имя Господа, творишь? – кричит дядя Храбен, хватая меня за руку. – Что это? – Не дожидаясь ответа, принимается тереть мне запястье носовым платком так сильно, что кожа краснеет. И все равно цифры не оттираются. Он замечает, что я улыбаюсь, хватает Лотти и швыряет ее в окно, а потом захлопывает его. – Пора взрослеть, Криста. Я проверил архивы и выяснил, что ты несколько старше, чем кажешься. Взрослые девочки думают кое о чем поинтереснее, а не о грязных старых Spielzeuge[110].
Я глотаю ярость и слезы.
– О Пифагоре, например?
Дядя Храбен смотрит на меня странно.
– У вас, юных дам, все должно быть просто: кое-какие удовольствия, а следом Kleider, конечно, затем Kinder, Küche und Kirche[111]. По старинке оно иногда лучше всего. – Он снимает со стены поводок. – Ясно?
– Да.
– Да, папа. – Он улыбается и наматывает поводок на руку.
– Да, папа. – Я выдавливаю из себя слова сквозь стиснутые зубы. Дядя Храбен глубоко вздыхает.
– Так-то лучше. – Похлопывает меня по попе. – Беги, Криста. Вернешься завтра. Я не буду кормить Князя – чтоб ты не забыла. А он теперь – свирепый пес, немного опасный. Ничего не поделаешь, приходится – чтобы всем было спокойно.
Даниил ждет меня внизу у лестницы. Существа нигде не видать.
– Ты обещала сюда не ходить, – с упреком говорит он.
– Не обещала. Ты почему за мной следишь?
– Я всегда слежу. Обещай, что больше сюда не придешь.
– Ладно. – Я принимаюсь искать под окном.
– Если ты куклу свою ищешь, она вот. – Даниил протягивает мне все, что от нее осталось, – серовато-розовые куски. Одна рука. Одна нога. Лица нет. Даже глаза пропали. Я тяжко сглатываю.
– Лотти запоминала мои сказки, чтоб я их потом записала. А теперь все пропало.
– Можно и новые придумать.
– Нет. Я больше ни одной не придумаю. Никогда.
– Не говори так. – Даниил вроде как ужасается. – Как же еще мы отомстим?
Я пожимаю плечами.
– Да зачем? Это все не взаправду.
– Может стать взаправду, если мы очень захотим.
– Нам для этого нужно волшебство. – Я решаю похоронить Лотти в птичнике, где сажала бобы. – А волшебство тоже не взаправду.
Я уже спрашивала об этом у Сесили.
– Все волшебство – в воображении, дорогая моя, – сказала она, будто в этом и весь сказ.
– В смысле, если я сильно воображу, все может случиться?
Сесили рассмеялась.
– Возможно, – сказала она, но мне видно было, что на самом деле нет.
Даниил нервно озирается.
– Нам тут лучше не болтаться.
– Пошли. – Я бреду к птичнику, и там мы складываем останки Лотти в холодную, твердую землю. – Прах ко праху, – говорю я. Больше ничего не помню. Все ушли: мама, папа, Грет, а теперь вот и Лотти.
– Зато у нас хотя бы есть мы. – Даниил сжимает мне руку. Я и не заметила, что он ее держит. – И никогда не разлучимся.
– Если ты меня никогда не бросишь, – говорю я, немножко утешаясь оттого, что все еще помню кое-какие истории Грет, – я тебя не брошу.
– Хочешь верь, хочешь нет, но в дремучем темном лесу бросили много других детей, – говорит Грет. – И, как кое-кто вот прямо в шести шагах от меня, некоторые были очень скверные, никогда не делали, что им велят, пачкали себе одежду, пререкались. Что ж родителей-то винить. Взять вот сказку про Фундефогеля*…
– Дурацкое имя. – Я вытираю липкие руки о перед платья и жду, что Грет мне сделает, но она слишком увлеченно шинкует лук, у нее слишком слезятся глаза, и она ничего не замечает.
Она шмыгает носом.
– Его так назвали, потому что его многострадальная мать дала коршуну его унести. В общем, лесник нашел мальчика и принес его домой, в приятели своей дочке Лине. Дети выросли и стали неразлучны. Так случилось, что у них в хозяйстве была очень вздорная кухарка – некоторые не догадываются, как им повезло, – и кухарка эта к тому ж еще и ведьма. Она решила зажарить и съесть Фундефогеля, но Лина об этом прознала. И парочка сбежала. Конечно, кухарка бросилась в погоню. Лина, завидев ее, обернулась к найденышу и сказала: «Если ты меня не бросишь, я тебя не брошу». «Никогда», – ответил Фундефогель.
– Никогда, – говорит Даниил. – Я всегда с тобой буду.
Я не могу ему сказать, что между ним и Князем Тьмы – я одна.
