ему подобные, а таких было немало, давали понять, что положение в обществе не оградит от насмешек, и тем самым повышали самооценку.
– Смотри, – сказал Цубер хозяину, – если дело кончится плохо, я спущу с тебя шкуру, и мы продадим твою тушку по цене крольчатины. Будет пенсия твоей старухе. Так-то. А теперь не мешай, не то и правда до ночи провозимся.
Хозяин, морщась, ушел, и Цубер, оскалив зубы, продолжил точить ножи.
Во время этой пикировки все забыли о свинье, которая выбралась из клетки и обнюхала все, до чего могла дотянуться, пока не поскользнулась на гладком и влажном бетонном полу и осталась лежать, визжа и барахтаясь. Она согнула передние ноги и вытянула широко раскинутые задние не потому, что эта поза была удобной, а потому, что принять другую не получалось, копытца не могли удержаться на твердом гладком полу. В скотобойне неслучайно сделан бетонированный пол: животные оказывались здесь беспомощными в руках забойщиков.
Широко расставив ноги, Цубер властно возвышается над свиньей. Слегка согнув руки в локтях, он подносит топор тупым концом к голове животного. Он спокоен и собран, дышит ровно. «Как настоятель во время евхаристии», – думает Семи, сын хозяина.
– Может, лучше оглушить током? – робко спрашивает он Цубера.
– Никакого тока, – тихо отвечает Аист, растягивая слова, – я хочу в кои-то веки снова забить свинью. Закрой рот, пока она не поднялась.
Неспокойная тишина царит в голом помещении, где стены до высоты груди взрослого человека выкрашены моющейся синей масляной краской и до потолка побелены известью, а черный от копоти потолок над дымоходом, будто скопление грозовых туч, нависает над головами свиньи и забойщиков. Слышится только тихое, прерывистое хрюканье свиньи, которая ни о чем не знает, но обо всем догадывается. Это хрюканье, как испуганный вопрос, проникает в уши мужчин. В печи трещат дрова из близлежащего леса. В оправе бетонного кольца подпрыгивает чугунная крышка котла для колбас – переплавленные остатки после неудачной отливки колокола, – а под крышкой булькает и кипит вода из колодца. Мужчины осторожно втягивают свежий воздух через полуоткрытые рты и осторожно выдыхают. В проеме двери показывается любопытная морда Манди, но кот тут же испуганно исчезает при одном взгляде на Цубера.
И снова они дышат полной грудью: вдох… выдох… осторожно… осторожно…
Потом Цубер задерживает дыхание. Тишина.
И после долгой паузы Цубер шумно втягивает воздух через широко открытый рот. Мощное тело словно надувается, как воздушный шар, и подернутый ржавчиной топор поднимается в руках все выше и выше…
В озере огромная щука бросается на карпа, которого напряженно выслеживала, сохраняя неподвижность и притворяясь куском дерева, и в то же мгновение Цубер выдыхает с хриплым свистом и с яростной силой наносит удар.
Есть и быть съеденным! У кого хватит смелости осудить это?
Жить и давать жить другим! У кого хватит глупости в это поверить?
Если хочешь жить, нужно убивать. Кто не убивает, гибнет. Цубер разбирался в простых законах жизни. А как иначе? Он вырос на бойне. Нож и топор служили ему игрушками, аппарат для оглушения скота заменил ему лук и стрелы, превратился в воображаемый арбалет и наконец был возведен в культовый статус. Им он совершал ритуалы посвящения в доблестного воина и свободного охотника: и воин, и охотник сегодня – всего лишь мясники. С животными Цубер всегда сталкивался незадолго до их смерти. Если любовь и смерть действительно неразрывно связаны, как утверждают поэты, все эти свиньи-коровы-телята были его возлюбленными. Каждый раз, прежде чем убить, Цубер испытывал к животным нежную привязанность. Он уважал их сущность, которая казалась ему похожей на его. Только взаимоотношений не возникало: после смерти животные сразу превращались для Цубера в материал. Перерабатывать материал было его искусством, а это искусство – его гордостью. Вкус, который приобретали печеночные и кровяные колбасы, черный и белый зельц, копченая грудинка и ветчина, был вкусом, который ассоциировался с Цубером. Этот вкус можно было любить или ненавидеть, но он всегда был узнаваемым и безошибочно отличимым от вкуса товаров любого другого мясника. Так что с годами возникло своего рода «братство» Цубера: эти люди преклонялись перед ним и результатами его трудов, признавая прочие мясные творения лишь тогда, когда Цубер какое-то время не закалывал скотину. Но уж если забой происходил, там на следующий день было не протолкнуться от наплыва любителей мяса.
Сам Цубер был среди них желанным гостем. С наслаждением жуя собственноручно приготовленные блюда, он вещал соседям по столу о том, как еще можно улучшить вкус.
Цубер неподвижно стоял в полусогнутом положении над оглушенной свиньей. Когда ее настиг удар, она высоко подскочила и тяжело рухнула. Он замер, опустил руки, в которых держал топор, еще шире расставил ноги и неотрывно без всякого выражения смотрел в глаза почти мертвой свиньи, провожая ее взглядом во время движения к потолку и обратно на пол скотобойни.
С ним же ничего не случится!
Молчаливо и обеспокоенно Виктор и Семи взирали на него. Цубер напоминал поставленную на край бочку, которая вот-вот опрокинется. «И что из нее выльется?» – испуганно подумал Семи. Будто желая удержать Цубера от падения, он схватил его за руку и спросил:
– Аист, Аист, что такое? Тебе нехорошо? Сердце или голова? Говори, не молчи!
И тут к Цуберу вернулась способность двигаться. По-прежнему широко расставив ноги, он вперевалку пошел к баку для воды и оперся на него. Постоял неподвижно. Виктор и Семи смотрели на него в нерешительности.
– Может, лучше вызвать доктора? – прошептал Виктор. – Чего доброго, инфаркт.
Но Цубер выпрямился, развернулся к ним и заявил почти с гордостью:
– Черт побери! Да я в штаны наложил!
После этого короткого и ясного сообщения к помощникам вернулась способность воспринимать действительность, и они с ужасом ощутили запах того, о чем услышали. Цубера нисколько не смутило отвращение на их лицах. С широко расставленными ногами он двинулся вперед.
– Пусть лежит. Мне нужно быстренько в одно место. Ненадолго. Кровь в свинье так сразу не застынет. Скоро вернусь.
И ушел.
Виктор распахнул дверь, Семи открыл окно. Они молча постояли рядом, и Виктор сказал:
– Да он пьяный вдрызг.
Семи подбросил в печь полено и придвинул к свинье железный чан для сбора крови – если кровь не успеет свернуться.
Он с Виктором по очереди поглядывали в сторону дома, где на первом этаже виднелось закрытое окошко мужского туалета рядом с открытым окошком женского. Они надеялись заклинающими взглядами ускорить процесс. Вскоре окошко мужского туалета отворилось, на мгновение показалось широкое лицо Цубера, наружу вылетело что-то не очень белое,
