«Дорогой Майкл, спасибо за то, что убедил меня приехать сюда, и за эти дни. С любовью, Джулия».
Я кладу голову ей на плечо. Она касается рукой моего лба и волос.
— Тебе надо идти. Уже почти одиннадцать.
— Ты это мне сыграешь? У нас есть еще немного времени до репетиции.
— Нет. Как я могу?
— Я помню, что ты играла это в Вене, давным-давно.
— Я наигрывала сама себе. Ты случайно услышал! — говорит она.
— Ну и?
— Я не могу достаточно легко читать в этих ключах, Майкл. Ты не принес с собой партитуру? Там есть фортепианная версия.
— Нет. Она в квартире. Если бы я знал...
— Ну, вот мое оправдание.
— Может быть, это по-прежнему в памяти пальцев?
Она вздыхает и уступает.
Мы переходим мостик и идем в музыкальную комнату. Я ставлю мой подарок на рояль и становлюсь рядом, чтобы переворачивать ноты. Она садится, играет пару тактов линии баса, потом подхватывает сопрано и средние голоса. Закрывает глаза и дает рукам и внутреннему слуху вспомнить. Время от времени ее пальцы останавливаются; она открывает глаза, сверяется еще немного вперед и продолжает. Она играет как в раю, раю, данном нам на время. В конце концов где-то на середине она поднимает руки вверх и говорит:
— Это где-то тут, но где именно?
— Ты очень хорошо справляешься.
— О нет, нет. Я точно знаю.
— А я — нет.
— Я сыграла эту фугу тем же вечером, когда услышала вашу игру в «Уигмор-холле». Я должна бы лучше ее помнить.
— Тогда сыграешь мне в Лондоне?
Она колеблется. Символизирует ли слово «Лондон» ее неустойчивую, слишком устоявшуюся жизнь? Она говорит мягко:
— Я не знаю, Майкл.
— Может быть?
— Ну да, может быть.
— Пообещай мне это, Джулия. Вторую часть моего подарка.
— Я не могу обещать. Там слишком отличается... обстановка. Даже не знаю, захочу ли я играть это там.
— Ты отняла у меня пять дней, Джулия. Ты не можешь мне дать хотя бы это?
— Хорошо, — говорит она в конце концов. — Но я никогда не буду играть это никому, кроме тебя.
6.16
Она забирает мою тетрадь с фортепиано и выходит обратно в сад.
Почти сразу появляются Эллен, Пирс и Билли, и мы настраиваемся. Мы репетируем завтрашний концерт в Скуола Гранде ди Сан-Рокко. Самолет Джулии в 6:30 вечера; я даже не смогу проводить ее в аэропорт.
Одно из произведений, которые мы играем, — до-минорный Брамс, мы уже выступали с ним несколько месяцев назад. Я играю лучше, чем раньше, потому что с трудом могу беспокоиться о чем бы то ни было. Обычное волнение при игре меня не трогает. Меня тут почти нет, я в саду через маленькую протоку. Если остальные и чувствуют мое отсутствие, они ничего не говорят.
Мы прерываемся гораздо раньше, чем ожидалось. Я оказываюсь в саду. Джулия, должно быть, внутри. Тетрадь лежит на скамейке под деревом. Ее сумка — недалеко на земле.
Между страницами засунут лист бумаги. Раскрываю его и вижу факс, адресованный ее мужу, узнаю ее легкий наклонный почерк. Это частное письмо, но мои глаза, жадные до всего, что могу узнать о ней, сами бегут по строчкам:
Милый Джимбо!
Я ужасно скучаю — по вам обоим. Жду не дождусь, когда я вас увижу. Дженни передает привет. Бо`льшую часть времени она дома, так что мы виделись гораздо меньше, чем хотелось. Ей это тяжело: кажется, я говорила, что у ее детей корь. И хотя у них есть няня, дети не хотят ее отпускать. Она говорит, что обычно они проводят время в драке — братской, но достаточно яростной. Но сейчас даже для этого у них слишком мало сил и слишком много пятен на теле. Кстати, они уже не заразны, так что мои Хансены мужского пола в безопасности, все оба. И меня не надо держать в карантине, как пуделей и пекинесов Омы.
Мне тут в Венеции очень хорошо. Я так рада, что поехала. В Вене мне слишком тяжело, и если бы я поехала в Каринтию с Марией, ее мужем и их маленьким сыном, я бы только тосковала.
Мне был необходим этот отдых. Я чувствую себя посвежевшей. Я прохожу мили и мили каждый день. Но я скучаю по вам обоим, и мысль быть вдалеке от вас еще неделю стала мне невыносима. Поэтому я приезжаю раньше. Мы были на ланче с Дженни у Чиприани, и я думала о тебе, о том, как ты останавливался там без меня и думал обо мне. Скажи Люку, что если он меня простит за такое долгое отсутствие, то получит два сюрприза — один маленький и один большой из Венеции вместе с подарком от Омы. Крепко обними моего бенеттоновского мишку. Хотя не уверена, что с бабушкой, которая так носится с ним и так его балует, он вообще вспомнит меня, когда я вернусь.
Я прилетаю завтра (во вторник) рейсом «Алиталия» в Хитроу в 7:25 вечера. Я найду тебя, если ты приедешь, но, пожалуйста, дорогой, если у тебя работа или что еще, не беспокойся. Я знаю, я не предупредила заранее, я просто возьму такси. У меня мало багажа.
Я тебя очень люблю и все время думаю о тебе. Я надеюсь, ты работаешь в меру. Так тяжело, что я не могу тебе позвонить. Один из моих худших страхов — забыть звук твоего голоса.
С бесконечной любовью,
Джулия
Я срываю гроздь этих белых пахучих цветов. Мне нехорошо. Чувствую себя как вор, который проник в дом и нашел там вещи, украденные у него самого.
Облокотившись на герб, потрепанный, усталый лев зевает, будто говорит: «Ну и что особенного? А чего, собственно, ты ждал?»
Черный карп отталкивает в сторону оранжевого и продолжает бесцельно плавать вокруг фонтана.
Я перехожу мост. Откуда-то изнутри слышу веселый, быстрый итальянский Терезы с более неуверенными ответами Джулии. Я могу вычленить слова «Вессен», «Билли», «Лондра». У меня болит душа.
Мы продолжаем нашу репетицию. Все идет как должно. Наше выступление завтра должно быть, как обычно, успешным.
6.17
— Что с тобой? — говорит она. Она включила лампу рядом с кроватью и смотрит на меня в ужасе.
Бывало, я покусывал ее — шею, плечи, руки, легкие укусы, неведомо как вызывающие головокружительный запах ее тела, — может быть, это странное наследие Виржини, но сегодня я не знаю, что со мной случилось в горечи моей страсти. Едва ли это было любовью — то, что я с ней делал; я был вне себя.
— Ты сошел с ума, — говорит она. — Посмотри на следы.
— Бедный Джимбо, интересно, как он их интерпретирует, когда встретит тебя в Хитроу. Думаешь, он возьмет с собой бенеттоновского мишку, или для него будет уже слишком поздно?
Мой язык не менее жесток, чем зубы. Она смотрит на меня и кричит — жуткий звук ярости, боли, неверия и разрушения. Потом закрывает лицо руками и волосами. Я пробую дотронуться до нее. Она отталкивает мою руку.
Она начинает плакать почти исступленно. Я пробую обнять ее, но она стряхивает мои руки. Я пробую что-то сказать, но она не видит моих слов.
Неожиданно она выключает свет и молча лежит в темноте. Я пробую взять ее за руку; она меня отталкивает. Я целую ее щеку, уголок ее губ. Слизываю ее слезы. Она потихоньку успокаивается. Снова я беру ее руку, написать «прости». На третьей букве из шести она понимает и опять убирает руку. Мне нет прощения за мои ранящие слова.
Непонятным образом она быстро засыпает, а я продолжаю бодрствовать, горько обиженный на нее и на мир, в котором она увязла, со стыдом и сожалением о том, что я сделал.
Ее сонные руки обнимают меня, когда я просыпаюсь, но я чувствую, что не прощен. Синяки остаются на ее плече. Они пожелтеют и будут видны еще долго. Их не получится скрыть.
6.18
Прогулка на край земли, к слиянию тектонических плит; к илу осевших отмелей и наводнений, в скит отшельника, нашедшего настоящий крест. Однажды в день землетрясения в городе родился невзрачный священник; потом его рукописи были рассеяны по миру, прошли через многие руки и оказались в библиотеке с кривыми стенами. И там они и оставались, пока неслыханный восторг от них не поднялся до коронующих деву ангелов и голубки. Если бы мы были дельфинами, что бы мы играли? Если бы у нас было четыре руки, разветвился бы Бах еще больше? Пусть наши большие пальцы противостоят остальным. Пусть наши зубы исчезнут, станут усом, как
