Далее следуют дары, которые наконец прибыли; но лучше бы посол их не привозил, потому что Исмаила они не впечатляют. Два с лишним месяца задержки заставили его ожидать чего-то роскошного, лучшего, что может произвести Англия. Но парча и шелк пострадали в пути — на них плесень и пятна от воды. Английские мушкеты, привезенные послом, взрываются при выстреле, что приводит Исмаила в ярость, а бедному сэру Джеймсу не улучшает настроения. Он отчитывает помощника за то, что тот не проверил мушкеты перед тем, как вручить их. У помощника такое беспомощное лицо, что я гадаю, считали они Марокко отсталой страной, где мало известно современное оружие (хотя мы и обстреливаем стены их крепости в Танжере из пушки и взрываем их укрепления порохом уже много лет), или султана — потешным королем, а не правителем-воином?
Далее на суд султана выводится полдесятка голуэйских лошадей, отобранных для императорской конюшни за чистую кровь и длинные густые хвосты. На первый взгляд животные хороши, по крайней мере, кому-то пришло в голову их привести в порядок перед показом: гривы и хвосты их расчесаны, сбруя вычищена. Но на них нет вычурного убранства, которое нравится султану; к тому же он не в настроении, поэтому сразу объявляет лошадей «клячами, годными только на убой».
Не знаю, обида ли на неподобающие дары заставила его изменить условия, которые он готовился предложить англичанам, но Исмаил делается резок с сэром Джеймсом. Послу предложено выбрать между миром на полгода и двухлетним перемирием. Английским колонистам будет позволено торговать, пасти скот, запасать продовольствие и добывать камень; взамен марокканцы должны получить много тканей (без пятен), мушкетов (которые не взорвутся при стрельбе) ядер, пороха и пушек. Он безоговорочно отказывает Лесли, настаивающему на том, чтобы неверным разрешили отстроить старые укрепления за пределами города.
Сэр Джеймс качает головой. Условие неприемлемы, они невыгодны англичанам. Он напоминает султану, что Танжер не был захвачен силой, он входил в приданое королевы Катарины, когда она выходила замуж за английского короля.
Исмаил при этих словах воспламеняется еще больше: для начала португальцы не имели права здесь высаживаться, говорит он послу. Город им не принадлежал, нечего было отдавать его за своей второсортной принцессой английскому нищему королю.
Сэр Джеймс поджимает губы, но не ловится на эту приманку. Поскольку обсуждение Танжера зашло в тупик, он обращается к вопросу о численности английских пленников, удерживаемых султаном. Исмаил ведет его на стройку, мы с Самиром бежим следом, как и вся огромная свита, пытаясь на ходу записывать, пока он переходит с места на место, указывая на иноземных рабочих — французов, испанцев, итальянцев, греков, португальцев. Англичан (кажется) среди них нет. Посол, разумеется, не верит: он просит подвести одного пленника, потом другого — их приводят.
— Скажи, кто ты и откуда, — велят им.
Один за другим они отвечают: Жан-Мари из Бретани; Бенуа из Марселя; Давид из Кадиса; Джованни из Неаполя.
— Где те, кого захватили в Танжере? — гневно вопрошает сэр Джеймс. — В плен попало больше двух сотен солдат нашего гарнизона.
Исмаил с извинениями разводит руками.
— Боюсь, многие не выжили. Умерли от ран или других болезней. Англичане, похоже, не так крепки, как думаешь, зная их воинственность. Я отдал выживших вашему посланнику, в знак доброй воли и милосердия.
Сэр Джеймс продолжает со свойственной ему прямотой:
— А еще по крайней мере полторы тысячи человек за два года было захвачено на наших торговых и прочих судах. Наши корабли грабили десятками, и команды их исчезли без следа.
— Море у ваших берегов такое бурное.
Лицо у султана совершенно бесстрастное. Он превосходный актер. Я отлично знаю, где большинство английских пленников: загнано в самые темные матаморы под Залом Посольств. Такое у Исмаила чувство юмора.
— А другие приняли истинную веру и живут теперь жизнью, угодной Аллаху. Обзавелись добрыми женами-мусульманками и растят детей-мусульман. Отпущены на волю, свободно живут в моей стране.
Он велит привести одного такого отступника, тот называет свое прежнее имя: Уильям Харви из Гулля. Хотя он и одет марокканцем, я узнаю в нем одного из пленников, выкрикивавших мне оскорбления с дворцовой стены в тот роковой день, когда человек в красной вязаной шапке, стоящий неподалеку, убил сиди Кабура. Харви без стыда рассказывает сэру Джеймсу, что доволен своей судьбой, обратился по своей воле, женился на прекрасной темнокожей женщине, которая куда больше расположена и весела, чем жена, оставленная им дома, и что его жизнь в Мекнесе в сто раз лучше жизни английского моряка.
Пока звучит эта хвалебная речь, лицо сэра Джеймса темнеет, но он держит себя в руках, и Исмаил в конце концов признается, что у него в плену сто тридцать англичан, семьдесят из которых захвачены в Танжере; а еще шестьдесят вошли в свиту, стали слугами чиновников и сейчас постигают премудрости жизни при дворе.
— Ваше Величество, я предлагаю пятьдесят пиастров выкупа за каждого.
Султан презрительно смеется:
— Две сотни за каждого, вот цена; за придворных невольников выше, если они согласятся вернуться.
— Двести пиастров? Это смешно!
— Я думал, Англия — богатая страна, которая ценит свой народ.
— Сэр, человек бесценен. Но двести пиастров!..
Послу не хватает слов, он краснеет и задыхается.
Исмаил — сама любезность.
— Не спешите с ответом, сэр. Я велю принести в ваши покои печенье и шербет, чтобы вы освежились и обдумали все с холодной головой.
Если сэр Джеймс надеялся взять султана в оборот на прощальном пиру, его ожидало разочарование: Исмаил редко ест на людях — он полагает, что, если его увидят за столь низменным человеческим занятием, это его уронит. Но когда я исполняю свой долг, попробовав пищу императора, меня посылают составить компанию послу, ответить на его вопросы о придворной жизни и вообще посмотреть-послушать, как и что — особенно последить за бен Хаду, сидящим по другую руку посла. Исмаил неоднозначно относится к Меднику. Неделю назад он швырнул ему в голову чернильницу с криком:
— Вон с глаз моих, пес, сын христианки!
Каид пригнулся, чернильница разбилась, и убирать осколки пришлось мне. Не помню, что так вывело господина из себя — иной раз нужно совсем немного, — но обвинение в том, что мать бен Хаду была неверной, меня заинтересовало. Возможно, это и объясняет его английский. Как бы то ни было, он сидит справа от посла, а я — с менее почетной левой стороны. Самира Рафика, счастлив сообщить, не видно.
Стол роскошен — Малик себя превзошел. В середине целый жареный баран, еще на вертеле, с медом, кориандром, миндалем, грушами и грецкими орехами. Серебряное блюдо полно тушеной козлятины с подливкой из свежего кориандра и кумина; на золотых тарелках громоздятся жаренные в шафране цыплята; ароматный кус-кус с голубями и цыплятами, нафаршированными миндалем и изюмом; горячие пироги с белым козьим сыром и финиками; пончики и печенье с корицей, истекающее медом; миндальные пирожки в виде рогов газели и полумесяцев, с начинкой из тертых кедровых орешков и фисташек, вымоченных в розовой воде. Я съел всего пару горстей всегдашней еды Исмаила, его любимого кус-куса с нутом, и теперь с радостью угощаюсь вместе со всеми: очень долго не слышно ничего, кроме звуков еды и похвал, похвал и звуков еды.
