Великий Лев! Иди дорогой света, И пусть на многая и творческая лета Успех ведет тебя по трудному пути! * * *
О евразийстве сегодня принято говорить как об общественно-историческом и философском движении, возникшем в среде патриотически настроенной русской эмиграции в 1920-1930-е годы. Представители этого яркого течения русской мысли были убеждены: Россия — самобытная страна, органически соединившая в себе элементы Востока и Запада. Евразийский идеал прост и конструктивен: отношения между народами нужно строить не на войнах и распрях, а на мире и согласии. Вот почему и Россия должна ориентироваться на достижения синтетической культуры, сформировавшейся среди многообразных народов Евразии: они — не враги и конкуренты, а союзники и опора будущего совместного прогресса. Славянские народы никогда не представляли собой какой-то «чистой расы». Если говорить о восточных славянах, то с самого начала своего появления на исторической арене они активно смешивались с угро-финнами (карелы, саамы, мордва, марийцы, коми, ханты, манси и др.), тюрками (татары, башкиры, чуваши, якуты, алтайцы и др.), а после освоения Сибири, Дальнего Востока, Кавказа и Средней Азии — со всеми населявшими эти территории народами. Вот почему не в последнюю очередь русских (как, впрочем, и остальное население России) следует считать не европейцами или азиатами, а евразийцами .
По мысли Л. Н. Гумилёва, Евразия объединялась четырехкратно. Поначалу ее на короткое время объединили гунны, потом тюрки, создавшие свой каганат от Желтого до Черного моря. В третий раз континент объединили монголы под главенством Чингисхана. После битвы при Калке монголы поняли, что им надо или мириться с Россией, или завоевать ее. Они склонились к третьему решению. Россия во шла в единый улус на равных правах с монголами. Монголы были рады, что Древняя Русь служит буфером между ними и европейскими народами. Татары брали очень небольшую дань — на содержание войска, которое защищало Россию от западных соседей. Четвертым объединением Евразия обязана русским, которые, дойдя до берегов Тихого океана и объединив большую часть евразийского континента, за исключением Монголии и Восточного Туркестана, продлили тем самым традицию монголов. Они опять сделали из Евразии очень сильную страну и сами стали самостоятельной и весьма развитой культурой.
Сами по себе идеи, высказанные основателями евразийского движения, для отечественной общественной мысли не новы. В разных вариантах ее высказывали славянофилы. А. С. Хомяков обращал особое внимание на «азийский» (туранский) элемент в русском мировоззрении и связывал будущность России прежде всего с Востоком. Аналогичные мысли высказывали Ф. М. Достоевский, Н. Я. Данилевский и К. Н. Леонтьев. Неудивительно, что первый программный сборник русских евразийцев, опубликованный в 1921 году в Софии, назывался «Исход к Востоку: Предчувствия и свершения».
Безусловно, у России есть свой особенный путь развития, определяющий и обусловливающий ее уникальное место в мировом историческом процессе в целом и в современной геополитической картине мира в частности. И имя ему — евразийство. Путь сей хорошо известен с 1920-х годов и достаточно серьезно обоснован замечательной плеядой русских мыслителей — П. Н. Савицким, Н. С. Трубецким, Г. В. Вернадским, Г. В. Флоровским, П. П. Сувчинским, Л. П. Карсавиным, Л. Н. Гумилёвым и др. Труды последнего венчают этот исключительно важный и плодотворный этап в развитии русской исторической и философской мысли. Гумилёву же принадлежит та устремленная в будущее мысль, которая вполне может служить опорой и для современных теоретических изысканий и практических действий: « Если Россия будет спасена, то только через евразийство».
В Евразийском манифесте 1926 года, большая и главная часть которого была написана П. Н. Савицким, содержится множество идеологических и методологических ориентиров, сформулированных как будто применительно к современной постсоветской эпохе и сегодняшнему дню. Сказанное относится как к социально-экономическим аспектам концепции, так и к ее культурологическим основаниям. В классическом тексте, к насыщению и шлифовке коего приложили руку почти все евразийцы-эмигранты, говорится: «Культура России не есть культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других. Она — совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшею самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии, как срединную, евразийскую культуру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего значения в ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций, вскрывая вместе с тем зерно правды, заключенное в раннем славянофильстве и заглушенное его дальнейшим развитием. Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго.
Весь смысл и пафос наших утверждений сводится к тому, что мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской культуры и особого ее субъекта, как симфонической личности. Нам уже недостаточно того смутного культурного самосознания, которое было у славянофилов, хотя мы и чтим их как наиболее нам по духу близких. Но мы решительно отвергаем существо западничества, т. е. отрицание самобытности и, в конце концов, самого существования нашей культуры. Нам стыдно за русских людей, которым приходится узнавать о существовании русской культуры от немца Шпенглера. Отметая лукавые попытки западнического духа, заразившего и славянофилов, растворить проблему евразийско-русской культуры в расплывчатом учении о племенном родстве, мы полемически подчеркиваем "туранские элементы" и, отрицая мнимонаучный механический подход к вопросу, выдвигаем единство и органичность, целостность культуры, ее личное качество. Культура рождается и развивается как органическое целое. Она сразу ("конвергентно") проявляется в формах политических и социально-хозяйственных, и в бытовом укладе, и в этническом типе, и в географических особенностях ее территории.
Именно с географической целостностью и определенностью русско-евразийской культуры стоит в связи наименование ее евразийской, причем давно уже утвердившийся в науке и обозначавший Европу и Азию как один материк термин получает более узкое и точное значение. Представляя собой особую часть света, особый континент, Евразия характеризуется как некоторое замкнутое и типичное целое и с точки зрения климата, и с точки зрения других географических условий. Ограниченная с севера полосой тундр, на юге она окаймляется горными цепями и лишь в малой степени соприкасается с океаном и дающими к нему свободный выход морями.
Естественные условия равнинной Евразии, ее почва и особенно ее степная полоса, по которой распространилась русская народность, определяют хозяйственно-социальные процессы евразийской культуры и, в частности, характерные для нее колонизационные движения, в которых приобретает оформление исконная кочевническая стихия. Все это возвращает нас к основным чертам евразийского психического уклада — к сознанию органичности социально-политической жизни и связи ее с природою, к "материковому" размаху, к "русской широте" и к известной условности исторически устаивающихся форм, к "материковому" национальному самосознанию в безграничности, которое для европеизованного взгляда часто кажется отсутствием патриотизма, т. е. — патриотизма европейского. Евразийский традиционализм совсем особенный. Он является верностью своей основной стихии и тенденции и неразрушимою уверенностью в ее силе и окончательном торжестве. Он допускает самые рискованные опыты и бурные взрывы стихии, в которых за пустою трескотнёю революционной фразеологии ощутимы старые кочевнические инстинкты, и не связывает себя, как на Западе, не отождествляет себя с внешнею формою. Ему ценна лишь живая и абсолютно значимая форма. А есть ли такие формы вне истинной религии? И не знает ли евразиец по опыту своего необозримого континента, что подлинно-ценное в своих формах многообразно и что за всякою живою формою скрывается нечто подлинное и важное? Он и ценит традицию, как родственный ему туранец, определенный и примитивный, и остро ощущает ее относительность, и ненавидит ее деспотические границы, как другой его близкий родственник — иранец. Он до наивности прост и элементарен, как Л. Толстой, и вместе с тем сложен, изощрен и диалектичен, как Достоевский, и еще — хотя и редко — гармоничен, как Пушкин или Хомяков ».
