— Эй, почто бранитесь?
Сторож рад хозяйскому голосу.
— Монах бродячий, батюшко-болярин, прется. Никако не сдержу.
— Допусти! — Версень посмотрел из-под взлохматившихся бровей на приблизившегося монаха.
— Тобе чего, с какой надобности в такую рань? — спросил Версень, не спускаясь с крыльца.
Монах поклонился, почти достав клобуком боярские валенки.
— Батюшко-болярин, спаси бог. Плетусь я издалече, от самого Белого озера. Побывал в скиту у заволжских старцев, а ноне бреду к отцу Вассиану.
— Ну и добре, — насмешливо проронил Версень и тут же спросил: — Ко мне-то почто перся?
— Батюшко-болярин, когда из Белоозера уходил, видел меня боярин Твердя и дал письмо к тебе.
Версень подался вперед.
— Где оно? — Рука сама потянулась к монаху.
Тот, задрав полу тулупа и приподняв рясу, недолго рылся в портах, достал измятый пергамент. Дрогнули брови у Версеня, взял письмо и, не сказав монаху ни слова, заспешил в хоромы. По пути в горницу крикнул спавшему у двери холопу:
— Огня вздуй!
Холоп подхватился, высек искру, раздул трут и, едва пламя разгорелось, зажег свечу. Версень поднес письмо к огню, прочитал вслух по складам:
— «…А боярину Ивану сыну Микиты Версень с поклоном пишет боярин Родион сын Зиновея… Житье наше в Белоозере горькое, вельми трудное. Пока хоромы срубили, довелось горе мыкать в черной избе, с челядью. И от дороги дальней, морозов лютых да от смрада избяного тяжко занемогли мы с боярыней Степанидой. И поныне от хворобы никак не оправимся. Како будет дале, не ведаю. Таем телом, аки воск в жире.
Белоозеро — городок мал и бревенчатый, в зимнюю пору снег засыпает по самы трубы, и зверье дикое к крепостным стенам подходит. В тихую ночь слыхать, как волки голодные воют. По Москве мы с боярыней Степанидой скучаем и слезы льем. Сколь жить нам здеся, кто знает, но по всему видать, смерть тут принять доведется. Увидишь коли ты, боярин Иван Микитич, инока Вассиана, поклонись от меня и боярыни Степаниды. Кланяемся мы тебе поклоном низким.
Писано в месяце березозоле[21], в день пятый Родионом, сыном Зиновея, боярином Твердей».
Отложив пергамент на одноногий столик, Версень стиснул ладонями виски, долго сидел задумавшись. Потом поднялся с трудом, вышел во двор. Монаха уже не было. Сторож сказал:
— Не дождался.
Боярин махнул рукой.
— Коли придет, допусти ко мне.
Постоял немного на холоде. Ветер теребил непокрытые седые волосы. Сторож снова подал голос:
— Изморозишься, болярин.
Версень ни слова не проронил, медленно переставляя ноги, побрел в терем.
* * *
Кружным морским путем, каким плавали немецкие торговые гости, а потом через Великий Новгород добирался в Москву посол императора Священной Римской империи[22]Сницен-Памер.
Теснит Оттоманская Порта империю. Хозяйничают янычары султана на Балканах. Турецкие знамена развеваются в Чехии. Грозят турки Европе. У императора Максимилиана нужда в союзниках, с кем против Оттоманской Порты воевать. Папа римский благословил поход против турок, но Священный союз создать Максимилиану никак не удается. Король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд завяз в войне с московитами. Император не питает любви к Сигизмунду. Ко всему, Сигизмундов брат Владислав сидит королем в Венгрии и Богемии. Максимилиан считает Венгрию землей империи. Габсбурги не верили Ягеллонам. Короли польские испокон веков зарятся на земли Священной Римской империи. Император надеялся на Россию. Московская Русь, враз поднявшаяся из небытия, в каком она оказалась по вине князей-усобников и татар, вдруг совсем неожиданно поднялась во всем своем величии и громко заявила о себе миру.
Крымский хан и турецкий султан признали это. Но великий князь Василий не послал свои полки против Оттоманской Порты, как бы того хотелось Максимилиану, а сказал, что он-де хочет владеть вотчинами своими, какие испокон веков Киевской Русью именовались. Сказал да и повел войну за Смоленск и другие города.
Максимилиан этим доволен и не доволен. Если возьмут московиты Смоленск, Оршу, Киев, то ослабнет королевство Польское. Для империи это на руку. Но плохо, когда и Русь усилится да потребует галицкие земли. А на них у Максимилиана свои расчеты. Коли уговорить бы великого князя Московского повернуть полки на турок…
Императору Священной Римской империи и его советникам есть о чем поразмыслить. Максимилиан потому и посольство отправил в Москву. Пускай Сницен-Памер своими глазами все увидит и расскажет императору, каков этот русский медведь, что разъярился, поднялся на задние лапы.
Наряжая посла в дальнюю дорогу, Максимилиан напутствовал: «Приглядись и, если надобно будет, подпиши грамоту с московским князем на условии: нам Венгрию, ему Киев и не боле…»
Далек путь послу Священной Римской империи, немало месяцев прошло, пока добрался он в Москву…
* * *
Государь пробудился от грохота. Будто стена рухнула. Открыл глаза, голову поднял и недовольно поморщился. Это истопник Антипка дрова рассыпал.
— Эк, дубина, руки отсохли, чурок не удержишь!
Антип засуетился, подобрал дрова, сложил у печи стопкой. Опустившись на колени, сунул в огонь несколько поленьев. Пламя ярко разгорелось, осветив бородатое, красное, как кирпич, лицо истопника.
— Боле не клади, жарко, — снова сказал Василий.
Вспомнив, что велел утром явиться Михайле Плещееву, спросил:
— Михайло пришел аль нет?
— В передней, — глядя на огонь, ответил Антип.
— Покличь!
Истопник встал с колен, вышел, и тут же в опочивальню вошел Плещеев. Остановился у двери в ожидании.
— Подь ко мне, Михайло, — подозвал его великий князь. — Чай, не запамятовал, как мы с тобой чуть лбы о Смоленск не расшибли? Как тебе, а мне такое не по душе. К весне сызнова отправимся Смоленск искать.
Василий помедлил, глянул на Михаилу. Тот согласно кивнул, поддакнул:
— Оно, государь, и обидно. Чай, за свою землю драться приходится. И на тебе, за наше жито нас же и бито.
— Вот, вот! Однако наступит час, мы ли, либо кто иной за нами, а русские земли все воротим. Тебя же я звал нынче затем, как в Казань шлю. Письмо повезешь Мухаммеду. А изустно скажи: государь-де велел к концу зимы слать в Москву конный тумен. На Литву с нашими полками вместе пойдет.
Плещеев поклонился.
— Егда отъезжать, государь?
