перевода трагедии Шиллера «Смерть Валленштейна».
Толстой был всего на десять лет младше Павловой. Разумеется, с его стороны никаких лирических чувств не было и не могло появиться – только дружба и участие. Более того, хотя он высоко ценил дарования поэтессы, «она своими разговорами действовала неприятно на его нервы. Но он вел себя по отношению к ней так, что Каролина Карловна не могла сомневаться в его чрезвычайном к ней расположении». На немецком языке он посвятил поэтессе несколько стихотворений в период 1869–1871 годов и одно в 1875 году. В них – шутки и игра словами и рифмами, но в то же время теплота отношения к коллеге. Однако осталось ли безмятежным молодое сердце поэтессы в теле «сухонькой старушки»? Ведь по ее глубокому убеждению, любовная симпатия – «дитя» задушевного разговора. Именно тогда Павлова написала восторженное стихотворение «Гр. А. К. Толстому»:
Спасибо вам! и это слово Будь вам всегдашний мой привет! Спасибо вам за то, что снова Я поняла, что я – поэт. За то, что вновь мне есть светило, Что вновь восторг мне стал знаком, И что я вновь заговорила Моим заветным языком…
Алексей Толстой получил от дружбы с Каролиной Карловной ничуть не меньше практической пользы, чем получила ее Каролина от дружбы с Толстым! Шумный успех, с которым в конце 60-х годов шла в Германии стихотворная его драма «Смерть Иоанна Грозного», был во многом обеспечен выдающимся качеством выполненного ею перевода. Сам Толстой признавал с веселым недоумением, что пьесы его лучше звучат в немецком переводе, чем в оригинале. По поводу трагедии «Смерть Иоанна» он писал: «Г-жа Павлова довела свой перевод до такой степени совершенства, что я назвал бы его шедевром, если бы не был автором оригинала».
С особым жаром Каролина Карловна занялась переводом драматических произведений Толстого для Веймарского театра. Переехав в Пильниц, она встретила молодого друга на пороге своего нового жилища глубоким реверансом, с переводом «Царя Федора» в руках. Именно этот вариант читался потом в княжеском дворце Вюртемберга. Великий герцог выразил желание поставить «Федора» на веймарской сцене. В 1868 году благодаря замечательному переводу Павловой пьесу увидели зрители придворного театра герцога Веймарского. В том же году вышла книга лирических стихов Алексея Толстого в переводе Павловой. Затем Каролина перевела двенадцать стихотворений поэта, которые в июне 1875 года Толстой читал перед немецкой публикой. Анализ этих переводов показал их высочайший уровень: добиваясь смысловой, ритмической, стилистической адекватности, поэтесса стремилась и к звуковому слиянию рифм оригинала и перевода. Подобно Жуковскому, Павлова хорошо ощущала разницу языков и стиля и, обращаясь к немецкому слову, сознательно изменяла набор поэтических средств.
В середине 1870-х годов было создано, вероятно, лучшее из немецких стихотворений Павловой, находящееся на уровне таких произведений, как «Дрезден», «Дорога», «Гр. А. К. Толстому», и всё же в чём-то особенное. Речь идет о стихотворении «O rede nich vom Scheiden und Entsagen» («Не надо слов о доме, о разлуке»). В этом стихотворении, как и в русских стихах этих лет, поэтесса добилась предельно искренних интонаций. По-видимому, оно посвящено юношеской, но не забытой любви Каролины – Адаму Мицкевичу:
Не надо слов о доме, о разлуке, О том, что рок безжалостно суров. Я вижу взор, что скрыт туманом муки, И верю я, что плакать ты готов. Не надо слов! Ты все же мой! – о чем бы ни твердили Твои уста – ты слышишь стук живой В своей груди: ты знаешь, мы любили, И нас никто не разлучит с тобой — Ты все же мой!
В других немецких стихотворениях, которые адресованы Толстому, снова и снова возникала тема служения поэзии, одна из ведущих тем поэтессы на протяжении всего её творческого пути. Эта тема подкреплялась теперь литературной поэзией самого Толстого, старавшегося не допустить в свою «чистую» лирику злобы дня, которая понималась подчас в антидемократическом смысле. В этом оба поэта были солидарны.
Но не только серьезные и глубокие проблемы являлись предметом обсуждения между двумя поэтами. В их переписке находилось место и весёлому тону, и незлобливому подшучиванию друг над другом. Своих немецкоязычных стихов граф не переводил, но писал их в стиле «как будто из Гейне»: иронически-озорная интонация, склонность к полурифмовке, различные вербальные эксперименты. Переводя же Гейне, Толстой «подражал» ему от имени Козьмы Пруткова. Немного людей в то время было способно оценить его изощренное озорство! Творчество Толстого, в высшей степени склонного к литературной шутке, пародии, сатире, пробудили способность Павловой к стихотворным имитациям. Увлечённая его юмористикой, поэтесса посылала ему выписанные ею из немецких изданий вирши, сами по себе похожие на пародии. Они весело смеялись над стихотворением, в котором автор сетовал, что «печальна ночь, когда… ничье смягченное сердце не протянет к тебе рук».
Он тоже писал ей шутливые стишки, например, объясняя, почему не в состоянии ее навестить:
Кашель, насморк и плевки — Мои песни просто беды! Взял катар меня в тиски, Завтра я явлюсь к обеду! Нездоров я и при том Взгляд мрачнее черной тучи, В легких воздух ходуном, В животе звучит не лучше. Завтра (сладкие мечтанья!) Прочь уйдет вся боль, истома! Для суставов растиранья Остаюсь я нынче дома». 10 августа 1871
Толстой часто уезжал в Россию, где его ждала любимая жена, но возвратясь в Германию, всегда находил время для встреч с поэтессой, «художницей от головы до пят».
Их разговоры о литературе,
