ощутив приятную прохладу, вновь благодарно взглянул на старика. — Вот так, Никитушка, друг сердечный, а ты глаза-то прикрой. Мне твоих взглядов не надо… Тебе силы копить необходимо. Закрой глаза и тихонько слушай. Все у тебя неплохо складывается. Операция позади, кости срастутся, и следа не останется. Главное сейчас — спокойствие! И настрой оптимистический. Все у тебя для этих факторов имеется: начальники твои приходили — уж так расхваливали! Девчонка на крыльце по тебе сохнет. Что еще надобно красну молодцу?! Первое дело, чтобы совесть была в чистоте и ясности. А с этим, видать, все у тебя в порядке.
— Даниловна… — почти беззвучно выдохнул Никита.
Но Терентьич понял.
— А что Даниловна? Она и знать ни о чем не ведает. Полеживает себе на печке, — не моргнув глазом солгал Терентьич. — Да ты об ней-то хоть не терзайся. Ей никто и не скажет, не обеспокоит ее, пока ты на ноги не встанешь. Сам знаешь, берегут сельчане старуху…
Аким Терентьевич коротко глянул на Никиту, проверяя, поверил ли ему юноша. В этот миг Никита приоткрыл веки — и на мгновение их глаза встретились. Терентьич поспешно наклонился над капельницей, чтобы скрыть от Никиты то, что прочел он, многоопытная сиделка, в тусклом взгляде мальчика. Старику был хорошо знаком этот ускользающий, почти потусторонний, тоскливый взгляд… Когда несколько минут спустя в дверях появилась Милочка с банкой морса, Терентьич под свою ответственность велел позвать Лизу. Помедлив немного, чтобы заглушить в себе ужас, Милочка вышла в коридор.
Безмолвную забайкальскую землю придушила в своих объятиях непроглядная ночь. Было так безнадежно черно, что казалось, это навсегда. И только вскинувшему голову к небу становилось легче на душе от той искрящейся исступленности, с которой слали на землю свет мириады восторженных звезд. И чем крепче обнимала землю дорвавшаяся до своего часа тьма, тем отчаянней отвоевывали право на свет эти пробившиеся из бесконечности посланцы. Лиза стояла, запрокинув голову, и прислушивалась к разбухшей от звуков темноте.
«Как странно, — думала она, — пройдет еще какой-нибудь час, и начинающийся день с легкостью, одним фактом своего появления разрушит все ночные страхи и предчувствия. Никита рассказывал как-то про «час быка» — от двух до трех ночи. В этот час психика человека настолько неустойчива, что самое большое количество преступлений, умопомешательств и просто истерик происходит именно в этот час. Это правильно, что ночью человек должен спать, чтобы никакие мысли не терзали его бедную голову…»
И действительно, мудро заведенный в природе порядок господствовал над землей… Спал погруженный во тьму поселок. Даже у Даниловны в окне не было света. Чутко спала в ординаторской хирург Алла Сергеевна, вздрагивая при каждом шорохе: даже во сне ждала она появления с вестями сиделки Акима Терентьевича. Свернувшись клубочком на двух сдвинутых стульях, дремала медсестра Милочка. Забылся тяжелым сном нейрохирург Синельников, откинувшись в удобном аэрофлотовском кресле.
Всех этих людей объединял страх за Никиту. Тот же страх мучил и тех, кто был отгорожен от поселка высоким забором. Вглядываясь до боли в глазах в противоположный темный берег Аргуни, друзья Никиты охраняли покой спящих людей. И сознание того, что за их детскими спинами — страна, помогало справиться и с чувством одиночества, и с ознобом от ночной сырости, и с непреодолимо навязчивым желанием спать. Но сильнее всего был в эту ночь страх за Никиту.
Уходя в пограннаряд и задержавшись по обыкновению у каменного бюста того, чье имя носила застава, каждый думал о Никите и мысленно желал ему мужества…
— …Вы были когда-нибудь у нас на заставе? — вдруг услышал Терентьич голос Никиты.
Старик склонился над юношей. С белеющей в полумраке подушки глядели неестественно огромные, воспаленные глаза.
— Бывал. Приходилось… А как же, — ответил Аким Терентьевич и с радостью подумал, не ошибся ли он, не подвела ли его многолетняя интуиция — так бодро и уверенно прозвучал голос Никиты.
— Ему, наверное, жутко не хотелось умирать… Я думал об этом всякий раз, когда его имя первым выкликалось на поверке…
Никита говорил так, словно продолжал мыслить вслух, ничего не поясняя сиделке. Но тот понял.
— Была война… — Аким Терентьевич откинул с горевшего ночника полотенце, чтобы лучше видеть лицо Никиты.
— Нет, он погиб не в бою… И не в состоянии аффекта… он знал, на что шел. У него было время подумать и выбрать… Сознательно… Единственно приемлемое решение… Все правильно… Вот оно, достоинство…
Аким Терентьевич не прерывал мальчика, хотя понимал: волнение отнимает силы. Дотошная память выудила откуда-то издалека облик вихрастого паренька с бледным веснушчатым лицом. «Все повторяется, все возвращается на круги своя…» — подумал Терентьич. И произнес задумчиво вслух:
— Я помню его… Знавал!.. Его убили в сорок пятом, а меня с контузией моей в сорок четвертом демобилизовали…
— Расскажите…
— Да что ж рассказывать… Вам небось на заставе про все это и без меня известно. Считалось только, что война наших краев не коснулась. Если б не война, разве гады, которые над ним сутки целые измывались, посмели бы! Японцы такие пытки изобрели!.. Невообразимые! Вот и терзали его, сердечного…
— Это я знаю… — нетерпеливо перебил Никита. — Он сам-то… какой был?
— Какой? Да вот такой же, как ты… годок небось твой… собак любил до одурения. На заставу-то со своей овчаркой и поступил. Обнимет ее, бывало, за шею и смеется счастливым таким смехом… На один только день собака пережила его. Так с тоски и подохла… Закрой глаза, Никитушка…
Терентьич с беспокойством вгляделся в посеревшее вдруг лицо юноши.
Никита попросил шепотом:
— Пожалуйста, откиньте штору. Мне… душно.
Аким Терентьевич поспешно отдернул штору, выключил ночник. Сотни любопытных звезд приникли к больничному окну. Казалось, само мироздание шлет свое участие. Никита не отрываясь глядел на искрящееся синее небо и чувствовал, как неотвратимо собирают остатки своей разрозненной армии ненавистные большеголовые спички. Он до дурноты ощущал свое бессилие против их вторжения… Переборов поднимающуюся тошноту, Никита попытался улыбнуться Терентьичу. Непослушные губы скривились в бессильной гримасе.
— У меня… была… одна знакомая, — произнес он срывающимся шепотом. — Так она утверждала, что у каждого человека есть своя звезда. Меня она тоже… наделила звездой… Чуть правей хвоста Большой Медведицы… есть маленькая яркая точечка… у нее даже свет колючий… Моя знакомая… считает, что, пока человек жив, он получает энергию от своей звезды… а когда жизнь кончается, то звезда падает на землю… или тает… Моя знакомая…
Полчища спичек, сомкнувшись плотными рядами, обрушились на Никиту. Их было такое множество, что через мгновение они слились в непонятное коричневое месиво… Никита стиснул зубы и, собрав остатки
