с черноглазой женщиной она безнадежно проигрывала…
…— Ты говорил, что вам тесно в одном городе, — не поднимая головы, произнесла Лиза.
— Если бы в городе… — Голос Никиты прозвучал отрешенно. — Было ощущение, что лишь на другой планете… может быть… продохнется…
— Было? — уже совсем махнув рукой на самолюбие, уцепилась Лиза за спасительное слово, которое вырвалось у Никиты.
Никита помолчал, потом взял в ладони Лизину голову.
— Я дурак! Мучаю тебя… Но то, что принадлежит не мне одному… об этом не могу… Даже тебе!.. Вернее, а тебе тем более… Мы простились с ней навсегда. Она так хотела… Она толкнула меня к тебе… Она знала, что я тебя встречу…
— Как это? — изумленно прошептала Лиза.
Не выпуская из рук ее голову, Никита мгновенным усилием растопил у себя в глазах поселившуюся было тоску, ответил:
— А вот так… И пожалуйста, больше никогда ни единого слова. Никогда…
Лиза поспешно кивнула. А Никита бережно притянул ее голову к себе и дотронулся до кончика Лизиного носа сухими губами…
Вспорхнувшая с одуванчика бабочка-капустница вернулась на лицо Терентьича. Старик наклонил к девушке свое доброе морщинистое лицо, зашептал, украдкой поглядывая на дверь:
— Слышь, очухался твой сердечный, глаза открыл.
У Лизы заломило в висках. Она взглянула на Терентьича, хотела что-то сказать, но пересохший язык не повиновался. И Лиза пробормотала что-то невразумительное.
Поднимая пыль, прошагал мимо крыльца строй пограничников. Все головы были как по команде обращены в сторону больничных окон, в мальчишечьих глазах Лиза прочла тревогу и растерянность… «Господи, ну почему именно он? — тоскливо подумала Лиза, встречаясь взглядом с каждой парой скользнувших по ней глаз. — Вон их сколько…» Терентьич словно понял, о чем подумала Лиза. Накрахмаленная бабочка укоризненно всколыхнулась на усах.
«Ну и пусть… — Лиза жестко и вызывающе поглядела на Терентьича. — И пусть… Любой из них, только не Никита. И совсем мне не совестно. Ну ничуть…»
Пронзительный крик сцепил на мгновение недоумевающий взгляд Терентьича с перепуганными глазами Лизы.
— Даниловна, — огорченно прошептал старик.
И точно, из-за низенького палисадника, куда минуту назад пропылил строй пограничников, появилась тощая фигура Даниловны.
Увидев на крыльце Терентьича, старуха метнулась к нему, но неверные ноги не захотели поднять Даниловну на крыльцо, подогнулись бессильно.
— Скрыли, скрыли правду-то. Обманули Даниловну… — бормотала себе под нос старуха, располагаясь в пыли рядом с крыльцом.
— Внучок твой только что глаза открыл, — с беспокойством всматриваясь в ее лицо, произнес Терентьич.
Даниловна отмахнулась от старика каким-то беспечным молодым жестом, принялась расправлять юбку суетливыми движениями худых рук.
Лиза схватилась за перила крыльца и, замерев, не сводила глаз с Даниловны. А та, казалось, была настолько погружена в свои ощущения, что даже не понимала, где находится. Терентьич поглядел на побелевшую Лизу, хотел что-то сказать, но прислушался к тому, что творится в больнице, и бесшумно скрылся за дверью. Только тут Лиза заметила, что синие сумерки сгустились в короткий вечер, который незаметно переползет в холодную бесконечную ночь. Вспыхнули неярким светом больничные окна. Просторная бабушкина кофта не согревала, и Лиза то и дело вздрагивала от пронизывающей сырости, которой успел напитаться воздух во время короткого дождя.
Даниловна все так же сидела на земле возле больничного крыльца, поглядывая на Лизу с недоброй усмешкой. Лиза мысленно уже несколько раз приподнимала Даниловну с земли, пристраивала на ступеньках крыльца, но всякий раз колючие глаза старухи сковывали ее движения. И каждая из них оставалась на своем месте…
— …Я знал, что со мной приключится что-нибудь в этом роде, — признался Никита, когда Лиза заговорила с ним однажды про Даниловну. — Так случилось, что ни бабушек, ни дедушек у меня не было… И вот, пожалуйста…
— А ты представляешь, что с ней будет, когда ты уедешь? У меня от этой мысли даже мурашки… Как ты ее оставишь?
— Кто тебе сказал, что оставлю?
— А как же? — изумилась Лиза.
— Пока еще и сам не знаю… Но не оставлю! Я теперь отвечаю за нее.
— Ну уж, это совсем по Экзюпери…
— Не по Экзюпери, а по-человечески… — возразил Никита. — Знаешь, у меня была… одна знакомая… Она так плакала всякий раз, когда слышала, что где-то на другом континенте, за тридевять земель от нее, голодают дети или беззащитных стариков расстреляли в палестинской деревне. И не просто плакала. Я видел… я знал, что если б от нее зависело их спасение, она бы отдала все. Даже жизнь… Моя знакомая… она чувствовала естественную человеческую ответственность за все, что происходит. Как и должен чувствовать нормальный, здоровый человек. Это норма. А все остальное — извращение. Но почему-то такая вот обостренная ответственность за судьбы других… беззащитных людей воспринимается чуть ли не нервным заболеванием, а вот нежелание отягощать себя чужими бедами — нормой…
Даниловна подняла голову и прислушалась. Словно ей было внятно все, что происходило в послеоперационной. Стало совсем темно, и Лиза напрягала зрение, чтобы различить те малейшие оттенки ощущений, которые отражались на лице старухи. Лиза не могла точно определить, почему, но она была уверена: никто так, как Даниловна, не учует того, что происходит с Никитой. Она побаивалась Даниловну, всегда первая отводила глаза… Будто Лиза посягала на что-то священное для старухи и могла не исполнить свою миссию достойно.
И теперь Лиза ощущала незримо протянувшуюся ниточку между Даниловной и Никитой. Как будто полубезумной старухе был ведом иной способ общения с лежавшим без сознания мальчиком…
Прошла вечность с того мгновения, когда рассыпались ряды спичек и армия обратилась в бегство. Никита вздохнул с облегчением и открыл глаза.
Два белых торчащих крыла, которые мерещились ему, оказались смешными марлевыми чехлами на усах старика. Возле кровати со шприцем в руках застыла молоденькая медсестра. И лишь когда совсем рассеялся туман, который заволакивал зрение Никиты, он узнал Милочку, Лизину подругу. С удивлением заметил Никита блеснувшие в ее глазах слезы. «Не случилось ли чего с Лизой?» Он хотел задать этот вопрос, но не смог разъединить спекшиеся губы. Никита вздохнул и, почувствовав страшную усталость, провалился в забытье.
Когда Никита снова очнулся, Милочки в палате уже не было, а марлевые чехлы все так же белели в полумраке. Никита опять попытался пошевелить губами и тотчас почувствовал прикосновение ко рту влажной марли. Губы разлепились, и он с благодарностью взглянул на сиделку. Теперь можно было спросить про Лизу… Но Терентьич недаром учился всю жизнь предупреждать желания больного.
— Домой Лизавета побежала. То все на крыльце сидела, а теперь домой я ее отправил. Морсика клюквенного принесет. — Концом сырого полотенца он освежил лоб Никиты, и тот,
