сил, бросился на исчезающую за сопкой спину…
…Аким Терентьевич вышел на больничное крыльцо и только тогда сдернул с усов марлевые чехлы. Свежий предутренний ветерок захолодил разгоряченный лоб старика.
Возле крыльца, прямо на земле, сидела Даниловна. Обратив черное лицо к небу, она жадно выискивала на его синем бархате какой-то лишь ей одной ведомый знак.
Терентьич тяжело привалился к перилам крыльца, тоже поднял голову вверх.
Чуть правей хвоста Большой Медведицы медленно таяла, теряя свой колючий блеск, крошечная точка звезды.
Мяч
А потом… был длинный коридор тишины.
Затеки масляной краски на белых стенах.
Стерильность серого линолеума.
Плотно прикрытые двери палат.
И в конце коридора, как из бездны колодца, дверь операционной.
Казалось, на всей планете наступила тишина, словно все люди разом задержали дыхание для огромного, облегченного радостью или стесненного скорбью выдоха.
Так мне казалось тогда, в той вязкой больничной тишине, от которой цепенеет тело и как при погружении на большую глубину больно давит на уши.
Я сидела на корточках, упираясь затылком в холодную стену, и ощущала, как напряженно отчеканивает секунды какая-то взбунтовавшаяся жилка на виске. Глаза резала белоснежность дверей, накрахмаленных чехлов на стульях и креслах, но я упорно не закрывала их.
Стоило мне чуть прикрыть веки, как снова и снова катился на меня красно-зеленый мяч, нахально поблескивая на солнце своими упругими боками. Он разрастался до исполинских размеров, хихикал и звенел скоморошечьим смехом, разбухал и постепенно изолировал меня от всего мира. Я вздрагивала, широко открывала глаза и снова погружалась в белоснежно-крахмальную тишину.
Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Не сразу подняв голову, через белизну зачехленного холла я встретилась глазами с женщиной, которая минуту назад коснулась меня своим немигающим взглядом. Она сидела, как-то неестественно вытянувшись, уставившись в одну точку серыми влажными глазами, которые сливались с безжизненным, пепельным цветом кожи. Этой точкой была я. Видимо, лишь минуту назад она зацепилась взглядом за мою скрюченную фигуру да так и застыла не мигая. Я чувствовала, что она не видит меня сейчас, что глаза ее бессознательно отдыхают на мне от окружающей белизны.
Но, видимо, я ошибалась. Дрогнули уголки плотно сжатых губ, и больничную тишину вспорол неожиданно ровный, противоестественно громкий голос:
— Тушь у вас под глазами размазана. Дать платок? У меня свежий, утром в сумочку положила.
— Что вы сказали? Что?
Пересохшее горло не хотело издавать звуков, и женщина скорей догадалась, чем разобрала мой срывающийся шепот.
— Платок вот. Не побрезгуете? Чистый совсем, утром в сумочку положила. А у вас вон тушь под глазами размазана, — как-то буднично повторила женщина тем же ровным громким голосом.
Я машинально протянула руку, еще не до конца понимая, что я должна сейчас делать. А она сидела напротив, такая же невероятно прямая, словно ее тело не умело гнуться, и протягивала мне аккуратно сложенный носовой платок.
Я оторопело смотрела на подрагивающий пестрый платок в ее вытянутой руке и никак не могла подчинить свои онемевшие ноги приказу двинуться с места. Я чувствовала, как противной змейкой знобко нырнула за воротник струйка пота, ощущала все нарастающую напряженную дрожь в спине от усилий подняться, видела, как незрячий взгляд женщины стал конкретным и сочувствующим.
И вдруг я заплакала. Зарыдала горько и безудержно, зажимая ладонями рот и как бы стараясь запихнуть обратно дикие, отчаянные звуки.
— Тихо, тихо. Не надо так… Даст бог, все обойдется. Вот возьмите платок. Он чистый, утром в сумочку положила. Ну тихо, тихо.
Она гладила меня по голове, совсем как маленькую, и пыталась просунуть между ладоней свой пестрый платок.
Я съехала по стене на пол и, оторвав от лица руки в черных затеках туши, увидела совсем рядом ее пепельно-серое лицо.
Женщина облегченно вздохнула, громко повторила: «Даст бог, обойдется» — и сунула мне в руки платок.
Серая кожа ее лица вдруг словно потрескалась мелкими, разбежавшимися от глаз морщинками. Женщина улыбалась.
«Она немолодая», — пронеслось у меня в голове. И, не умея ответить на ее улыбку, я застонала: «Боже мой, она меня утешает…»
Снова выкатился из придорожных кустов краснозеленый мяч и покатился, чуть подпрыгивая, упруго и озорно. Придорожная пыль не могла притушить его яркости, и он, круглый, сияющий на солнце, поворачивался то одним своим румяным боком, то выставлял другой, словно соперничая яркой окраской с буйной растительностью, окаймлявшей залатанную свежими заплатками асфальта разбитую дорогу.
«Мама, не раздави мячик», — взвизгнул над ухом Федькин голос, и резким движением руля я повернула машину вправо…
Сейчас мне кажется, что вначале я услышала его пронзительный голос над ухом и только тогда увидела детский мяч, который, чуть подпрыгивая, катился под колеса.
Я повернула резко вправо…
Хотя нет… По-моему, я одновременно заметила прыгающий веселый мячик и услышала над ухом голос сына.
Я повернула резко вправо. Мяч был спасен.
Взметнулся к небу и завис, заполонив собой все, отчаянный голос ребенка, взвизгнули и запнулись тормоза.
— Ой, мамочка, что же ты наделала! — обжег жаром свистящий Федькин шепот.
От приоткрывшейся двери операционной бесшумно отделился человек и заскользил по глянцевому полу неслышной, крадущейся походкой. Сначала за пеленой слез я не разглядела, кто это, и только когда он, приблизившись ко мне, снял с головы зеленую шапочку и почему-то стал опускать засученные по локоть рукава, я узнала молодого человека. Он принял из моих рук обмякшее тело ребенка.
— Вы мать? — голос его, чуть хрипловатый, прозвучал мягко и даже ласково.
Я увидела, как проступили на сером лице женщины багровые пятна. Как, задохнувшись, она не смогла ответить «да», и лишь дрожащие веки на мгновение плотно прикрыли глаза.
Молодой человек в зеленых брюках и таком же коротком халате, туго стянутом поясом, осторожно обнял ее за плечи и мягким, настойчивым движением усадил в кресло.
Склонившись к ней, он что-то стал спрашивать. Я не слышала слов, я только видела, как багровые пятна, проступившие так внезапно на ее лице, множились и расплывались, превращая болезненно-пепельную окраску кожи в пылающую маску.
Взгляд молодого человека обеспокоенно обвел лицо женщины и переключился на меня.
Я почувствовала, что жадно выискиваю в его глазах хоть какую-нибудь определенность, прояснившую бы мне наконец, что же такое я сейчас и как мне быть дальше. Но он, словно прочтя мои мысли, растерянно отвел глаза в сторону и, слегка пожав руки женщины, беспомощно сложенные на коленях, надвинул на брови зеленую шапочку.
Я тоскливо смотрела ему вслед и чувствовала, как с каждым его шагом меня покидает реальное ощущение себя в этом времени и
