омытый от шелухи, увенчанный главным: дивными песнями. Ловкачи ещё крадут его имя, но ты заметил? Крылу уже приписали все лучшие песни…
«Мою вот, примером. Неужто впрямь хороша?»
– Внукам тех, кто ныне в утробе, достанутся басни об участи Крыла, о битве у Сечи. Старики будут вспоминать так и этак, кому как сегодня в уши войдёт, и каждый упрётся на своём.
Светел вспомнил споры о Воеводе. А скоморох продолжал с усмешкой:
– Не удивлюсь, если кто-нибудь сложит сказ о воителе, что горюнов подбирал, в надёжные места выводил…
– Пусть складывают. – Светел потянулся к деревянному блюду. – Нам Неуступ заповедал: позовут карать – не ведись. А гибнущих поспеши спасти, коли властен.
Кербога вздохнул:
– Я даже не удивлюсь, если молва совокупит всё доброе, что творится в землях андархов, и вручит тени царевича Аодха, якобы выжившего в Беду…
Светел, наконец добравшийся до утиной спинки, мало не поперхнулся.
– Люди бают, – отмолвил он, прожевав, – это имя тоже крали по первости…
– Ещё как. Доколе владыка не приказал самозванцев бить кнутом без суда и разбора.
«Вона что. Значит, я к Эрелису с братством, а он… За что на расправу послал, дядя Сеггар? Или вперёд меня воспитаннику словечко отправил?»
Кербога твёрдой рукой налил себе ещё пива и продолжал рассуждать:
– Народу нужен отец. Люди с такой силой ждут государя, праведного не только по имени, что усматривают его в любом пропавшем младенце. Ты помнишь, как отозвались позоряне на сказ о мятежном царевиче? Они подспудно спрашивали себя: а вдруг в иной участи он стал бы их желанным царём?
Светел морщил лоб. Слушал. Примеривал на себя.
– После Беды жили слухами про спасшегося Аодха. Ныне бремя ожиданий возложено на Эрелиса… Легенда хороша, ребятище, покуда бесплотна. При всяком правителе недовольных больше, чем благодарных. Оттого иным легендам лучше таковыми и оставаться.
– Скучные вещи тебя занимают, дядя Кербога, – потёрла щёки Лаука. – Как лишнюю кружечку опрокинешь, прямо уморить норовишь. Лучше-ка я наряд сменный дошью. У меня там мешочек бархатный в головах, Светелко принесёт, принесёшь ведь, Светелко?
Пришлось снова лезть из-за стола. Кербога придержал витязя за рукав:
– Пиво здесь доброе, но во мне два угодья: всё помню. Что за совет ты дал лицемеру?
– Сказал врать правдивей. – Светел улыбнулся. – Пока кто-нибудь за шиворот не тряхнул.
– Я думал, ты сам его за шиворот тряхнёшь, боялся, душу не вытряс бы…
– Да я правда вначале шутки забыл. А потом… Пусть, думаю, люди верят, будто Крыло ещё где-то ходит, песни поёт. Пусть хоть так на свете живёт.
Крамольная песня
– Избалуемся мы так, – сказал решительный Ирша. – Скоро привычку возьмём всякую ночь в тепле ночевать!
– Ага, – кивнул Гойчин.
Они посмотрели один на другого, улыбаясь блаженно и размягчённо. В кружале властвовало тепло. Как пар в мыльне, оно достигало пальцев ног, любило в костях. Великоватое искушение даже для твёрдых духом детей воинского пути. Когда вблизи дышит жаркая печь, всё просто и достижимо. Шагни шаг, протяни руку, возьми.
– К тёте Шерёшке зайдём? – спросил Гойчин так, будто знакомый дом стоял по ту сторону сеней, а не за две недели морозами. – Подарочки поднесём…
– Зайдём, – важно кивнул Ирша. – Неча откладывать.
Они ещё задумаются о хмельной чаше свободы, выхлебанной в Торожихе. О том, каково просто сидеть за длинным столом, жевать дешёвые лепёшки, не ожидая окрика и приказа. Смотреть, как люди входят снаружи и снова пропадают за дверью. Счастливые, спокойные люди, что живут свою жизнь, не посвящая каждого мига исступлённому служению и молитве… прости, Справедливая. А ещё в углу звучат струны, и можно их слушать, не обличая певца.
– Прямо как у нас, в Нетребкином острожке, – привычно пробормотал Ирша.
Выдуманная родина давно перестала быть пустым словом, воронята зримо представляли опрятные избы, ухожи, тёплое озерко. И мир, который трудится сообща, чтобы в каждом дворе был сытый достаток. Там не швыряют сосульками в изгоев-сирот. Там вечерами сходятся на беседы и дядя Ворон поёт свои дивные песни, а время от времени приезжают настоящие скоморохи…
Вроде тех, что расположились у двери. Старый дядька, белый дед, красивая гибкая девка. И ещё дикомыт-охранник, но того почти не видать. Северянин, неуязвимый для стужи, всё больше торчит во дворе, стережёт возок и упряжных быков. Не верят дикомыты левому берегу, не любят чужих…
Поезд, с которым ходили в Правобережье, давно отбыл своим путём – в Шегардай. Кажется, торговому люду со всей губы нынче дорога только туда. Воронята шли в Чёрную Пятерь сам-друг. Ирша хранил маленький запечатанный тул. Гойчин придумывал, что говорить Лихарю, о чём умолчать. И как умолчать, чтобы не дознался.
Половину кружала заполнили люди промышленника Новожила, ехавшего из-за Пролётища – конечно, тоже в Шегардай, на праздничный торг. Дальние поезжане напоминали землепроходцев, первонасельников дикоземья. Сплошь молодые, с мозолистыми руками, с неробкими, чуть-чуть надменными взглядами. Дескать, что вы можете понимать в опасностях и трудах, старосёлы!
И никакой наёмной охраны, всё сами, всё по плечу.
Хозяин перепутья накрыл для них стол, разогнав местничей по углам, и те взяли обиду:
– Понаехали богатеи.
– Добрый люд без правды теснят.
Новожиличи не остались в долгу:
– А ты наши животы счёл?
– Изведал, каково доставались?
– Наши Ямищи от злых чужан отбивал?
Старосёлы было примолкли перед таким сплочённым налётом. Потом раздались голоса;
– Где Звончей? Пусть сыграет!
Побежали искать перехожего гудца, забредшего недавно в кружало. Он скоро пришёл, важный, нарядный. Принёс андархский уд, сел слаживать струны.
Тайные воины вновь вспомнили дядю Ворона. Радостно изготовились слушать.
Дверь бухнула, из сеней вошёл дикомыт. Именно вошёл. Воронята и взрослые коротышки перелезали порог, этот перешагнул. Приметливые мораничи обратили внимание, как сразу изменился взгляд парня. Северянин почуял противостояние. Вихри ещё не взвихрились, но стороны ждали только искры. Сняв шапку, дикомыт поклонился святому углу, скромно устроился возле порога. Звончей с видимым удовольствием попробовал одно созвучье, другое, третье. Он не пользовался для звонкости роговым лепестком, играл длинными ногтями, отпущенными на правой руке.
Когда этот мир посетила Беда,Оплавленным камнем стекли города,Разверзлась земля, возмутился Киян…Сказали жрецы: за духовный изъян.Богов вопрошают святые волхвы,Но ныне послушаем голос молвы…
У гудилы не было истого дара. Голос не уносил за пределы небес, не распахивал могучие крылья. Ирша на такого певца однажды выпятил губу, наставник вразумил подзатыльником: «Я с песней родился, другие её трудом обретают. Грешно смеяться, когда из хилого зёрнышка крепкий колосок выращен!»
…О том, кто неузнан идёт по земле,И нету венца у него на челе!
Дикомыт встрепенулся, как от толчка. Мгновенным взглядом обшарил кружало. Снова уставился на гудца, но уже без того приятного сосредоточения, с каким перенимают новую песню. Опасный воин ждал схватки. Вот кивнул своим потешникам, легонько мотнул головой, указывая на дверь. Никто и не заметил, лишь тайные воины.
Лысый скоморох выбрался из угла, пошёл к двери, на ходу влезая в кожух. Дикомыт что-то тихо сказал ему. Воронята довольно владели безмолвной
