сыграй напоследочек.
– Памятку дай, чтоб славу за море унести. Чтоб внукам сказывать, как тебя слушали.
– А то, может, с нами пойдёшь седой Киян вымерять?
Дядька длил приятные уговоры, отнекивался:
– С мороза голос чужой, в руке владения нету.
Светел нарушил весёлую игру, брякнув:
– Кто ж тебе, бубенец самозвонный, руку попортил?
Переселенцы обиделись за героя, подняли шум:
– Сам бубнилки подбери, дикомытище.
– В тёмном лесе живёте, по себе всех невегласами чтите.
– А мы андархи, мы знаем!
– Ты пой нам, Крыло, худому слову не внемли.
Светел опамятовался. Позоряне были в своём праве. «Не любо – не слушай, а врать не мешай…»
Сидевший в кресле снова взялся причудничать:
– Куда мне петь? Был певец, всё в поле ратном осталось. Рука потята, грудь пронзена…
И тяжко закашлялся.
– Мы тебе в гусельки подыграем, – не отставали кощеи.
– Ты себя свыше меры не утруждай. Пой, как поётся.
Вагуда тут же явилась, приплыла из рук в руки. Совсем немудрёная, о пяти струнах. Кто-то взял её на колено. Родилось созвучье, за ним другое и третье.
Сидевший нахмурил чело, подался вперёд:
– Гусли, звените сами собой…
…Так смотрят в родное лицо, ставшее незнакомым. Вот что бывает, когда песню подхватывают чужие уста. Светел едва узнавал выпестованную голосницу. Слова – с пятого на десятое. Стало тошно. Потом смешно. «А когда-то я полжизни бы отдал, только б услышать, как Крыло мою песню поёт…»
Голос лицемера лился негромко, но чисто и плавно. Пожалуй, искусней, чем выходило у Светела. Он украдкой посмотрел на Кербогу. Скоморох сидел с закрытыми глазами, откинувшись, сложив на груди руки. Тихо улыбался, всё понимая.
– Ещё спой нам, Крыло.
– Про Сечу хотим.
– Чтоб нам не страшиться, в её тени проходя.
Певцу вынесли пива.
– Сказ сей, – предупредил он величаво и скорбно, – не взыщите, будет коряв. Тяжко петь про то, что было вчера. Вот как всё утихнет да отболит, тут и красный склад струной зазвенит…
Державший гусли начал понемногу подыгрывать.
Берегом Кияна, где пустынны льды,Оставляет поезд долгие следы.Слева плещут волны, справа – стены скал.Здесь никто корысти сроду не искал.Ветер неумолчный нагоняет жуть.Люди за надеждой устремились в путь.Тянутся натужно сани сквозь пургу.Многие погибнут в бешеном снегу…
Переселенцы шевелили губами, запоминали. Передавали по кругу простой серый колпак. Люди, сберегавшие каждый грош, подавали певцу без скупости, благоговейно. Хозяин поглядывал искоса, в глазах тлела смешинка. Возможно, Челобок что-то знал, однако помалкивал.
Я и сам там зубом попадал на зуб:Вёл нас воевода, храбрый Неуступ.Выбивались, помню, витязи из сил.Я тогда им песней душу веселил.
Вот это был бесстыдный поклёп! «Ты, дядя, дружину видел хоть издали?» На памяти Светела такое с Царской творилось лишь раз. Когда за Туманной щельей на ходу умирали.
Запер нам дорогу лютый душегуб,Думал, устрашится храбрый Неуступ!А не тут-то было – сдвинулись щиты!Сложим, коль придётся, в битве животы!Нам привычен, братья, гордый ратный труд.За спиной надёжен робкий мирный люд…
«Полно кривословить! Не было там ни мирных, ни робких! Бабы с вилами прежде нас в бой рванулись. Деды, на возах сидя, тетивы натягивали. Малые внуки стрелы им подавали…»
Был почти закончен боевой наш спор,Но, с размаху пущен, просвистел топор!Вражий воевода вздумал отомстить,Кровью Неуступа поле обагрить!Под удар я прыгнул из последних силИ, раскинув руки, грудью заслонил…
Певец рванул ворот. У Светела на спине отозвались давно окрепшие мышцы. Шрам был узловатый, длинный, криком кричащий о неизбытной боли.
Так взята победа славная была,Только вот не стало гусляра Крыла.Смолкни, песня! Сердце мне не береди!Потерялся голос в раненой груди.И рука больная не годна в игру,Больше не тревожит говорливых струн.Выпито всё пиво, и кувшин разбит,Без меня дружина новый путь тропит…
Кощеи стояли суровые, кто-то прятал мокрые глаза, другие шептали имя Сеггара Неуступа.
– Бесстрашны, кого Царская дикоземьем ведёт.
– Да благословит Владычица твои раны, герой…
Светел в третий раз притворил рот, открытый для обличения. «И что теперь? Мой подвиг, скажу? Начну доказывать, в спор встряну? Во сраму-то будет…»
– Хозяин, – поманил он Челобка, – ещё пива певцу.
Он подстерёг, когда лицемер в одиночку отправился по нужде, и скользнул за ним через сени. Сеггар в развед его посылал, он ли праздных глаз не избегнет!
Песнотворец до задка не дошёл, стоял у крыльца, подвязывая штаны. Десница, вынутая из косынки, управлялась быстро и ловко.
Светел подошёл неслышно, спросил негромко:
– Куда, человече дорожный, отселе путь держишь?
Тот нимало не смутился подложным калечеством.
– В Ойдригов город, куда ещё. Всяк знает: скоро там хлебные крошки со столов сыпаться будут.
Светел отмолвил по-прежнему тихо, спокойно:
– Не надобно тебе в Шегардай. Туда Сеггар со своими придёт. А ты не Крыло. И у Сечи не бился.
– Да я!.. – вскинулся притворщик. – Я таких!..
– Ага, – кивнул Светел. – Там много тех будет, кто Крыла знал. Иную личину примеривай, а то быстро на русь выведут.
«А лучше своё поприще тори, на что слава заёмная…»
– Ты, дикомыт, что за пуп вспучился, чтоб со мной рассуждать?
«Аодх, сын Аодха, пятый этого имени от Первоцаря. Во смеху будет, если скажу!» Светел улыбнулся и внезапно, яркой вспышкой узрел: нет нужды с порога объявляться в Шегардае Эрелису. Сперва надобно поглядеть. Приглядеться…
– Одно растолкуй, песельник, моему неразумию. Как сталось, что подаянием кружальным живёшь?
Упорный лицемер кипел гневом:
– Рубца не видал? Сказа горестного не слышал?
– Рана твоя, друже, не топором сечена, ну да моё дело край. А вот Сеггара чернить возбраняю.
– Ты мне?.. Возбраняешь?
– Ты в песне поёшь – калечного покинули в миру побираться. Услышат царские, поколотят. Не водится такого у Сеггара. Где один из нас, там и знамя!
Стоять в вязаной безрукавке было холодно. Светел первым нырнул в кружальное насиженное тепло.
Кербога сразу спросил его:
– Хорошо тело спрятал?
Светел не понял, нахмурился:
– Какое ещё?..
– Мёртвое, – звонко рассмеялась Лаука. – Ты же голову отрывать шёл. Тут слепых царевичей один ты, Светелко.
Кербога привстал, пропуская витязя в кут, где уютно поджала ноги плясунья. Светел в кут не полез, сел снаружи.
– При нём голова его. Миром кончили, я ему совет дал.
– Всяк горазд судить уличного певца, – сказал Кербога. – Ты того не смыслишь, ребятище…
«Опять я не смыслю!»
– …что дела ваши геройские назавтра воскресают легендой. А в ней всё всегда немного не так, как было на деле.
Светел, оценивая, пригляделся к раскрасневшемуся лицу Кербоги, к почти пустому кувшинчику. Сам он, разок съехав под стол в кружале Путилы, изведал здравую меру. Он буркнул:
– Баснословные деяния от старых времён воспеваются.
Скоморох уловил его взгляд:
– Думаешь, себя не помня болтаю?.. Поверь, самое давнее время кому-то было днём обиходным. Люди жили будничной жизнью, верша то, что позже возвеличили годы. Взять твоего Крыла: он уже шагнул сквозь грань памяти…
«Хороша память, вона, с лотка продают!»
Дверь бухнула. Вернулся обманщик.
Кербога задумчиво проследил, как «Крылу» в десять рук помогали одолеть порог, вели к почётному креслу.
– Жил-был человек, – задумчиво проговорил бывший жрец. – Обычный, со слабинами и пороками. Ел, пил, в нужнике тужился, за девками волочился, лукавил, дурил…
«Меня приобидел. Потом от Ялмака спас. И вновь приобидел…»
– Ныне высится
