общем, не нашёл аргументов. А Добряк продолжил, что в заповеднике надежду увидал: может, царь бы явился поглядеть, а ему бы с ним хоть словом перемолвиться, об угрозах колдуна поведать, заступы просить. Вот и докладывал Казимиру, что у Василия, мол, ничего не выходит, никто его не слушает, да и дела тот своего не знает.
— Токмо змею этому чёрному, окаянному, нож был ещё надобен, — докончил Добряк, опустив глаза. — Под конец он и вовсе взъелся, сказал, до Купалы мне сроку, и ежели не управлюсь, так ни жены, ни дочки мне боле не видать. Я уж и жить не хотел-то, думал, он их тогда не тронет, а тут нож сам в руки пошёл. Куколку я дочкину разглядывал, а Хохлик подумал, то колдунская кукла, да всё мне и выболтал. Как устоять-то было?
— Что ж ты, дурень, не сказал! — с досадой воскликнула бабка Ярогнева. — Я-то думала, ты с ним заодно. Вместе, глядишь, и сумели бы выпытать, на что ему нож-то надобен, что в нём за сила!
— Да скажешь тут, ежели и сам про тебя такое слыхал, что ажно икота от страху делалась да брюхо расслабляло!
Бабка посмотрела на него, прищурившись, и, покачав головой, попросила Хохлика о помощи: пусть, мол, покажет Мудрику, какую здесь красоту навели, да к дядьке Молчану в гости сводит. Тот охотно согласился, а бабка, убрав их таким образом с поля, рассказала, как пришла наниматься нянькой. Только о Раде ни словом не упомянула, и Василий о том говорить не стал. Вроде и собирались ничего не скрывать, но не его это тайна, и лучше не лезть.
— Да, — вздохнув, сказал Тихомир, — верно ты сделала, что молчала. Борис-то да Всеслава и вовсе никого не слышали, даже и Раде моей не поверили. Погнали бы тебя, да и всё, а так хоть добрая душа рядом с царевичем была.
Тут решил высказаться и Горыня. Вышел к навесу, где стоял котёл, дождался, пока взгляды обратятся к нему, и хмуро сказал:
— Ты, дядька Тихомир, помнить должен, как в южных землях у князей-братьев свара вышла. Вадим к вам приезжал, так отец мой его отцу служил, князю старому. Трое их было, побратимов: Пересвет, Стоум да Зорко.
— Как же, слыхал, — обрадовался староста. — Жалко, знаться не довелось. Ты которого сын?
— Пересвет мне батюшка.
— Добрый был богатырь, — кивнул Тихомир. — Токмо слыхал я, давно он сгинул, а отчего, никто и не ведает.
— Я ведаю, — ещё мрачнее сказал Горыня.
Он стоял, расставив ноги, и правда горой возвышаясь над всеми. Если пошёл в отца, то отец его был силён.
— Долго всё было ладно в наших землях, — продолжил Горыня. — Старый князь меж сыновьями земли разделил, да тут хвори его одолели, и он, жизнь свою продлить желая, колдуна отыскал. Явился к нему старик дикий, волосом заросший. Хвори-то он исцелил, да разум у старого князя будто отнял, волю забрал, его десницею стал. Он же его сыновей и перессорил. Батюшке моему да его побратимам у князя веры не стало, всех колдун отвадил, а чем кончилось, то вам ведомо: битвою, где из братьев один Вадим остался. Старый князь будто в себя пришёл, опомнился, с сыном примирился, да вскорости и помер, а с колдуном тем неладно вышло.
Горыня примолк, разглядывая что-то под ногами.
— Да не тяни! — не выдержал старый полевик. — Что там вышло-то?
— Схватили его да смерти лютой предать хотели, — пояснил богатырь. — А он ни в воде не тонет, ни в огне не горит, да всё смеётся — мол, смерть моя на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в ларце. Да как-то и ушёл, то ли кого улестил, то ли зачаровал. Батюшка мой с побратимами за ним пустился, да там и сгинул, а Стоум так изранен был, что до смерти уж из дома не выходил, Зорко его довёз едва живым. О колдуне Вадим приказал молчать, вот и не ведал никто, как дело было.
— Так убили колдуна-то, али нет? — спросила Неждана.
— Зорко сказал, одолели, да и Стоум его тело видел. Двоим как не поверить? Я отца-то почитай и не помнил, всё к дядьке Стоуму ходил, тот сказывал. И мне утешение, и ему, калеке. А Зорко будто и забыл побратима, переменился, да вот ещё что: с того дня годы будто его не брали. Я уж возрос, а Зорко будто и не старел, уж и слухи о том поползли, тут он и в земли заморские отбыл. А Стоум покой потерял, да и сказал мне однажды: видать, не убили они колдуна, а тот облик побратима его принял. Перед смертью Стоума я клятву ему дал, что пойду по следу вражьему да ту иглу отыщу.
Горыня вздохнул и упёр руки в бока.
— В чужих землях Зорко Казимиром назвался. Едва я узнал, где прячется, опять он ушёл, и хитро так, надолго след оборвался, лишь теперь и сыскал. Я покои его обшарил, да ларца того не видать. Стража меня изловила, царь Борис и слушать не стал, уж и в темницу бросить хотели, а Казимир посмеялся да и сказал отпустить. Это вот мне всего обиднее: выходит, он меня нисколь не боится, супротивника во мне не видит. Да и то сказать, ежели батюшка мой с побратимами его не осилили, что я один-то могу? Вот, думал, не тут ли он ларец-то свой запрятал…
— Дурак он, что ли, вещь-то такую ценную там оставлять, где все ему смерти желают? — спросил Тихомир.
— Ежели не тут, я уж тогда и не знаю, где искать, — с отчаянием ответил Горыня. — Мир-то велик, весь не обойдёшь.
Бабка Ярогнева помрачнела, руки её сжались в кулаки, комкая чёрную юбку.
— Думается мне, игла та у нас в руках была, — сказала она. — Ведь где такую вещь лучше спрячешь, как не у матери, которая верит, что дитя своё тем спасает? Ох, богатырь, ежели б только ты не молчал, как прибыл…
— У какой такой матери? — непонимающе спросил полевик. — И где она, игла?
— Думаешь, нож этот? — убито спросил Добряк и уронил лицо в ладони. — Что ж я наделал-то!
— Поеду я в стольный град, — сказал богатырь. — Уж ныне-то колдун от меня не уйдёт!
— Да погоди ты! — прикрикнул Тихомир. — Сядь. Тут ещё крепко подумать надо.
И, оглядевши всех, староста прибавил, щуря глаз и оглаживая бороду:
— Верно дочь моя говорит. По одному-то мы уж пытались, а теперя вместе попробуем.
Глава 21. Василий действует по новому плану
