нему идола, а затем повернулся к чернокожим:
– Услышьте меня, о люди речных племен! Годами я был вашим господином. Доброй и щедрой рукой я отводил от вас бедствия, по честной цене покупал каучук и слоновую кость, щедро дарил вас, когда ваши посевы погибали от засухи или ваш скот – от черной лихорадки. Может ли кто-либо с этим поспорить?
– Правду говоришь ты! – отвечал высокий щелкающий голос.
– Правду, правду! – подхватила его слова, подобно греческому хору, черная колеблющаяся масса людей.
Араб продолжал:
– Я говорил с вами о своей вере, вере ислама, которую я почитал за истинный путь к спасению. Затем, – он драматически понизил голос, – затем до меня издалека дошли слухи о новых тайнах. Сперва я сомневался. Я смеялся. Я не верил. Но слухи росли и звенели в ушах моей души неумолимо, неотразимо. Ветер с верховьев реки шептался со мной по ночам. Он звал меня, звал! И я пришел, чтобы увидеть, чтобы услышать! – Он замолк и перевел дыхание, затем продолжал тираду: – Я также ищу истину. Я пришел, чтобы отдать дань богам, красным богам. Они говорят, говорят!
Толпа застонала и задрожала. Знахарь снова выскочил вперед и угрожающе поднял свой жезл из черного дерева.
Но араб бесстрашно продолжал:
– Трижды я слышал сегодня, сидя и обмениваясь приветствиями с умлино, как боги говорили, пусть и едва слышно, и позвали меня по имени!
– Ложь! Ложь! – возопил знахарь. – Богопротивная ложь! Убить его! Убить, убить…
Толпа пришла в беспокойное движение. Они ринулись вперед, как единое целое, зловеще стуча копьями. Но араб поднял руки над головой и быстро произнес:
– Не ложь, но истина! Спросите богов! Спросите!
Внезапно в храме наступила мрачная тишина. И в ней прозвучал едва слышный приглушенный голос, исходящий из первого идола:
– Махмуд Али Дауд! – И снова, со странным тихим всхлипом: – Махмуд…
Толпа отшатнулась назад к двери, сбивая друг друга с ног, толкая и топча друг друга. Слышались отчаянные мольбы о пощаде и крик человека, пронзенного копьем-ассегаем.
Но араб снова заговорил:
– Не бойся, о мой народ. Боги вас не тронут. Я ведь, как и вы, ищу истину – и истина мне открылась. Услышьте, услышьте!
И снова толпа остановилась и повернулась к нему.
Махмуд Дауд продолжал, понизив голос:
– Помните ли вы, как за четыре месяца один за другим пропали трое моих слуг, трое моих белых слуг?
– Да, да, – ответил хор дрожащих голосов.
– Прекрасно! Покиньте хижину и возвращайтесь через час. Ибо боги в доброте своей решили вернуть им жизнь, дабы они вновь трудились для меня и правили речными племенами от моего имени. Теперь ступайте, ступайте!
В давке толпа покинула хижину, и вскоре знахарь и араб стояли лицом к лицу.
Дауд улыбнулся:
– Ты знаешь, и я знаю, о пес! Воистину, ты похитил троих белых людей, заткнул им рты, покрыл их тела глиной и изредка кормил их. А когда они стонали от великой боли, ты говорил своим чернокожим, что это боги говорят, говорят! А?
Знахарь улыбнулся ему в ответ:
– Правда, господин мой. Но как тебе удалось обнаружить правду?
– Потому что я повидал множество идолов, но ни разу прежде не встречал идола с человеческими глазами! – После короткой паузы араб продолжал: – Ты поможешь мне освободить этих людей от глиняных уз. И впредь ты всегда будешь говорить людям из большого бассейна Л’Попо, что это я, Махмуд Али Дауд, возлюбленный богов и творец множества чудес. – Он добавил вполголоса: – За это можно получить немало каучука и слоновых бивней.
Знахарь ухмыльнулся:
– Слушаю и повинуюсь, господин! Но моя жизнь – в безопасности ли она?
– Это выбирать тебе, о пес и песий сын! Либо это, – Дауд выхватил широкий арабский кинжал из вместительных складок своего бурнуса, – либо ты продолжаешь свое знахарское дело, но в верховьях реки, среди краалей в глубине материка. – Он улыбнулся: – И колдовать ты будешь в обмен на золото, как наемный слуга фирмы «Донаки и Дауд», она же Ди-Ди. Сделал ли ты выбор?
– Да, господин мой, – отвечал знахарь. – Я буду работать на тебя и твоего товарища.
Араб убрал кинжал обратно в складки бурнуса.
– Машалла! – сказал он. – Из тебя выйдет способный слуга.
И он подошел к идолам, покрытым глиной.
Соблюдая приличия
Его планы на тот вечер были весьма прозаичны. Он намеревался убить пожилую испанку, что жила за углом, на улице Бауэри. Он знал ее несколько лет, неизменно галантно приветствовал при встрече, не любил ее и не ненавидел.
Свое намерение он выполнил. Он убил ее. И она поняла, что он это сделает, стоило ему зайти в ее тесный и затхлый магазинчик, стоило его высокой, желтой, словно неземной, китайской фигуре с непроницаемым лицом появиться за бесформенными тюками с подержанными товарами, которые загораживали вход. Когда он пожелал ей доброго вечера, его голос был медовым, но все же в нем слышалось нечто неестественное. Она не была уверена, что именно, и эта неуверенность только усилила ее страх. Ее волосы зашевелились, будто их коснулся порыв ветра.
Наконец она уловила намек в его узких черных глазах с пурпурным отливом. Но было слишком поздно.
Тонкий изогнутый нож перерезал ее тощую шею. Булькающий хрип, алая линия, тут же превратившаяся в алое пятно, глухой звук падения – и на этом история закончилась. Во всяком случае, для нее.
Минутой позже Наг Хон Фа пересек Пэлл-стрит и вошел в бар, принадлежавший компании Чинь Сор, который назывался «Место Сладостных Желаний и Райских Забав». Здесь обычно собирались члены китайской семьи Наг. Сам он восседал здесь на почетном месте благодаря своему богатству, доброму сердцу и твердым нравственным принципам.
Чтобы обеспечить себе железное алиби, он полчаса беседовал с другими членами своего клана, потягивая ароматный тайваньский чай с жасмином.
Алиби оказалось прочным.
Мы знаем об этом, потому что он все еще на свободе. Нередко можно слышать, как он с сожалением – и даже с искренним сожалением – вспоминает об убийстве Секоры Гарсия, пожилой испанки, которая держала магазин за углом. Он – постоянный клиент ее племянника Карлоса, который унаследовал магазин. Но Хон Фа покупает у него не для того, чтобы искупить, так сказать, свое кровавое преступление, а потому, что Карлос не просит большую цену.
Он ни о чем не жалеет. Чтобы сожалеть, нужно чувствовать, что согрешил, но в убийстве Секоры Гарсия он не видел греха. Для него это было простым, достойным, даже благородным поступком.
Ибо он был китайцем, и, хотя
