которых вился змейкой от ступни до колена, и медные же широкие и гладкие браслеты были на его плечах. Его тело было покрыто охрой, а его лицо было закрашено слоем белой краски, на которой были нарисованы алые полоски.
Его мощную шею обвивали бесчисленные нити бус. С его пояса свисало множество амулетов, которые брякали при каждом движении. В осанке, которую приняло его огромное мускулистое тело, было нечто зловещее и, в своем дикарском роде, превосходное.
Махмуд Дауд сказал себе, что этот знахарь не был обычным шарлатаном, живущим за счет суеверий и страхов чернокожих. По африканским меркам тот был даже богат. Все, что на нем было надето, в совокупности стоило несколько слоновьих бивней.
В правой руке знахаря был посох из черного дерева с золотой верхушкой. С нее свисал некий круглый предмет, напоминавший сушеную тыкву, но при рассмотрении оказавшийся человеческой головой, засушенной с почти академическим знанием дела. Дауд вздрогнул.
Нет-нет, этого знахаря нельзя было запугать или подкупить. Он был создан по подобию Чакки и Лобенгулы. Он был хитер и умен, и победить его можно было только хитростью и умом.
Махмуд Дауд заговорил, и слова его были искренни и серьезны.
– До меня дошли слухи о твоей великой силе, о умлино, – сказал он, присаживаясь на корточки с небрежным изяществом и знаком показывая собеседнику последовать его примеру. – Слава о…
Внезапно он остановился. Дауду показалось, что где-то, очень близко, приглушенный голос едва разборчиво, словно задыхаясь, прошептал его имя. Но, конечно же, это было невозможно. Мгновенное наваждение и молчание Дауда длились меньше секунды, и он продолжил свою речь почти без запинки:
– Слава о твоей мудрости достигла побережья. Взгляни на меня – я пришел к тебе.
Знахарь отвечал ему в том же тоне:
– Твои слова подобны мягким ветрам в ночи, что смягчают ее ужасные часы. Благодарю тебя! Но я также слышал, что ты – магометанин, веришь в единого бога и оттого презираешь ремесло наших хижин и проповедуешь свою веру в краалях.
Араб улыбнулся. На миг он смешался и не мог решить, что сказать дальше. Доверие знахаря было безвозвратно утеряно, ведь Дауд, как истинный араб, славился своим миссионерским пылом не менее, чем своей деловой хваткой, и, сказать по правде, подкреплял свои проповеди частым и щедрым применением шамбока.
Араб замолчал на несколько секунд и оглянулся.
Вокруг была толпа чернокожих, которые разрывались между страхом перед Махмудом Али Даудом и суеверным трепетом перед знахарем. Где-то на задворках их диких и нетренированных умов было понимание, что вскоре от них потребуется решение, принятия которого туземцы подсознательно боялись.
Поэтому они озабоченно переговаривались между собой. Их неровная беседа прерывалась неожиданными паузами и гортанными криками. За короткими промежутками ощутимой тишины следовали резкие, бурные выкрики.
Араб понимал, что стоит на краю катастрофы. Одно неверное слово или движение – и лавина черных тел обрушится на него и погребет под собою. Поэтому он сидел не шевелясь и следил за толпой, прикрыв глаза. Его нервная дрожь была едва заметна.
Внезапно ему показалось, что где-то поблизости тот же глухой, придушенный голос снова позвал его.
В тот же миг Дауд почувствовал, что за ним определенно наблюдал некий посторонний разум, который одновременно умолял и требовал. Этот разум не принадлежал ни знахарю и ни одному из африканцев в толпе. Это был некий высший разум, и он пытался связаться с Даудом. Последний почувствовал беспокойство, но попытался убедить себя, что это была лишь химера, созданная его воображением.
И все же наваждение осталось.
Знахарь что-то говорил Дауду, но тот почти не слышал его слов. Повинуясь побуждению бестелесного разума, араб слегка повернулся, по-прежнему сидя на корточках, чтобы видеть идолы, покрытые глиной.
Ощущение мгновенно стало сильнее и определеннее. Дауд почувствовал близость того, кто следил за ним и пытался с ним поговорить.
Он искоса, по-прежнему прикрывая глаза, взглянул на идолов, выстроенных в ряд. Те два идола, что стояли дальше всего от Дауда, были сделаны весьма грубо. А вот другие три были ужасающе правдоподобны, заметил Дауд, передернувшись от отвращения. Их туловища, руки и ноги под толстым слоем красной глины были вылеплены с исключительным мастерством. Никогда прежде не видел он подобных идолов, а он знал Африку от побережья до побережья.
Вдруг ему вспомнились бредовые слова покойного Макупо: «…глиняные боги, они говорят, говорят…» Аллах милосердный! Неужели на этой зловонной, проклятой земле и вправду умели колдовать?
Он уже приготовился щелкнуть пальцами и пробормотать молитву своему излюбленному магометанскому святому, чтобы отогнать эту мысль, как вдруг он снова услышал свое имя, произнесенное слабым, приглушенным, зловещим, неестественным шепотом. На этот раз сомнений в его истинности не было. Дауд вздрогнул и напрягся, сжав кулаки и сверкая глазами, но почти сразу взял себя в руки, прежде чем знахарь, искоса наблюдавший за ним, что-либо заметил.
Он улыбнулся умлино и заговорил с ним. Его голос был ровным и спокойным, но его мозг тем временем стремительно работал в направлении, отличном от направления его речи.
– Правду сказал ты, о умлино, – сказал Дауд. – Поистине моя вера – вера в единого Бога, она – как древо, корни которого крепки, ветви которого раскидисты и тень которого вечна. Я – сейид, что значит потомок Пророка по линии Хусейна, и мусульманин – последователь истинного Пророка. Прибегаю к Аллаху от шайтана, отца лжи, побиваемого камнями. Субхан Аллах! Воистину, я считал себя ученым мужем, когда изучал хадисы и тафсир в университете аль-Азхар и досконально следовал писаным предписаниям великих учителей школы Абу Ханифы. Воистину, я почитал себя отцом и матерью мудрости и знания и в гордости своей увеличивал свой тюрбан.
Знахарь высокомерно усмехнулся:
– Зачем же ты пришел сюда, в жилище тьмы?
И снова ответ Махмуда Дауда был учтивым и мягким, но его ум лихорадочно работал. Он внимательно смотрел на покрытого глиной идола прямо перед собой.
– Оттого, что мой разум узрел слабый проблеск новой истины… Слабый проблеск новой истины, – повторил он с загадочным ударением, по-прежнему глядя на идола, не обращая внимания на знахаря, сидящего на корточках, и незаметно кивая.
Стоило Дауду это произнести, как он понял, что разгадал тайну, которая привела его сюда. Его голос постепенно набирал силу и решимость.
– Оттого, что мои неутомимые ноги привели меня к краю тайны, оттого, что мой взгляд больше не закрыт пеленой нетерпимости, я пришел к тебе, о умлино, как твой скромный ученик в поиске истины…
Он встал, сказав себе: «Сейчас или никогда», и снова внимательно посмотрел на ближайшего к
