качестве романистов и эссеистов, их творчество и биографии традиционно рассматривались в качестве хрестоматийного примера соавторства, предсказуемо ассоциируясь с феноменом Ильфа и Петрова. В 1898 году издательство известного петербургского журнала «Северный вестник» выпустило том выдержек из дневниковых записей знаменитых соавторов — «Дневник братьев Гонкур. Записки литературной жизни». Такого рода хронику, ориентированную на публикацию, братья вели с момента издания своего первого романа, а напечатал ее Эдмон после смерти Жюля. Гонкуровский дневник был в сфере внимания исследователей, публиковавших в 1920-е годы статьи о «технологии писательства». Ильф и Петров, адресуясь узкому кругу друзей и коллег, комически обыгрывают описанные в «Дневнике братьев Гонкур» характеры и методы работы.
«Два абсолютно различных темперамента: брат мой — натура веселая, здоровая, экспансивная; я — натура меланхолическая, мечтательная, сосредоточенная, — писал Эдмон Гонкур, — и факт любопытный — два мозга, получавшие от столкновения с внешним миром впечатления совершенно одинаковые». Известная друзьям и коллегам история создания романа «Двенадцать стульев» также интерпретировалась в «гонкуровском» контексте. «Вся рукопись, — сообщал Эдмон об истории дневника, — можно сказать, была написана моим братом, под нашу диктовку друг другу: наш прием работы над этими записями». В литературной игре, затеянной авторами «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», Ильфу, который, по свидетельствам современников, был молчалив, ироничен, склонен к уединению, отводилась роль Эдмона, а энергичному и жизнерадостному Петрову — роль Жюля. Своего рода «попарное» сходство характеров и «писательской технологии» были очевидны. Аналогичным образом и роман «Двенадцать стульев» был написан именно под «диктовку друг другу», причем рукою Петрова. «Гонкуровская» тема оставалась актуальной для Ильфа и Петрова не только в 1931 году. Они вернулись к ней и четыре года спустя — в автобиографии «Соавторы», опубликованной в сборнике «Кажется смешно (к 10-летию Московского театра сатиры»): «Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники». Шутка, построенная на «попарном» сопоставлении соавторов с Гонкурами, оказалась отчасти пророческой — применительно к судьбам Ильфа и Петрова. Возможно, желая напомнить об этом посвященным, Петров ввел «ироническую автобиографию» в свое предисловие к изданным в 1939 году «Записным книжкам» Ильфа.
Закончив с рассказом о себе, авторы предисловия возвращаются к главной задаче — политической полемике.
Ильф и Петров дают понять, что оппонента — «строгого гражданина» — всерьез не воспринимают. Ревнитель официальной идеологии, оказывается, «из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции». Конечно, далеко не каждый и в 1931 году точно помнил, что Англия признала СССР 1 февраля 1924 года, а Греция — 8 марта, но читатель-современник вряд ли успел забыть, как эти события интерпретировала советская пропаганда. Шаг, сделанный британским правительством, превозносился в качестве триумфа советской дипломатии: едва ли не самая мощная европейская держава, победившая в мировой войне, согласилась считать законным большевистский режим. Ну а затем начался своего рода прорыв, когда СССР признали Италия, Норвегия, Австрия. Греческое же правительство, по сути, лишь запоздало согласилось с мнением правительств куда более авторитетных, проявило конформизм. Сходным образом и все высказывания «строгого гражданина» надлежало понимать как проявление избыточного конформизма, переходящего в верноподданническую истерику. К Блюму все это относилось непосредственно: ему, в отличие от Ильфа и Петрова, уже перевалило за пятьдесят, соответственно и начало его карьеры литератора пришлось на годы отнюдь не революционные.
Весьма интересна и первоначальная формулировка вопроса «строгого гражданина» — «почему вы пишете смешное?». В последующих публикациях она была несколько иной — «почему вы пишете смешно?». Правка здесь не только стилистическая, смысл вопроса изменился. В первом варианте «строгий гражданин» выяснял, на каком основании соавторы позволяют себе описывать в советской действительности именно то, что вызывает смех. Речь, таким образом, шла о принципиальной допустимости сатиры в советской литературе. Ну а во втором варианте «строгий гражданин», спрашивая соавторов, почему они, так сказать, забавно излагают, ставил им в упрек лишь недостаточно серьезное отношение к советской действительности.
С точки зрения политической полемики, на которую ориентировано предисловие, весьма важно упоминание о «реконструктивном периоде». В советской политической лексике 1920-1930-х годов постоянно соседствовали термины «реконструктивный период» (от лат. гесопзНисПо — восстановление) и «восстановительный период», однако синонимичными они не считались. «Восстановительным периодом» официально именовали первую половину 1920-х годов: подразумевалось, что цель новой экономической политики — нэпа — восстановление экономики страны, разрушенной Первой мировой и Гражданской войнами. «Реконструктивным» же называли период постепенного отказа от нэпа, вытеснения частного предпринимательства, т. е. эпоху не «стройки», а «перестройки», как принято было тогда говорить. Соответственно, и само слово «реконструкция» понималось как «коренное переустройство». Так, V Съезд Советов СССР, утверждая в мае 1929 года первый пятилетний план, охарактеризовал его как «развернутую программу социалистической реконструкции народного хозяйства». В уже цитированном сталинском Политическом отчете ЦК ВКП(б) XVI съезду ВКП(б) указывалось: «Если при восстановительном периоде речь шла о загрузке старых заводов и помощи сельскому хозяйству на его старой базе, то теперь дело идет о том, чтобы коренным образом перестроить, реконструировать и промышленность, и сельское хозяйство, изменив их техническую базу, вооружив их современной техникой». Термин «реконструктивный период», постоянно встречавшийся в тогдашней периодике, вызывал у современников не только экономические, но и политические ассоциации: Сталин подчеркивал, что «задача реконструкции» — «усилить процесс вытеснения капиталистических элементов». Разумеется, под лозунгом «вытеснения капиталистических элементов», т. е. всех, кто позволяет себе критиковать действия власти, можно было отказывать сатире в праве на существование, что и декларирует «строгий гражданин».
Однако соавторы утверждают, что именно в «реконструктивный период» возможна и даже необходима «сатира именно на тех людей, которые не понимают реконструктивного периода». В данном случае Ильф и Петров, будучи опытными журналистами, используют все тот же Политический отчет, где Сталин указывал на необходимость борьбы со «своими», не понимающими современных условий: «Опасность представляют не только и не столько старые бюрократы, застрявшие в наших учреждениях, но и — особенно — новые бюрократы, бюрократы советские, среди которых коммунисты-бюрократы играют далеко не последнюю роль». Перед партией, таким образом, ставилась задача дальнейшего «усиления самокритики». Для Сталина это означало, с одной стороны, возможность перехватить лозунги оппозиции, обвинявшей сталинских соратников в том, что они полностью «обюрократились», а с другой — держать в напряжении партийную элиту, любой представитель которой мог быть в любой момент объявлен бюрократом. Для авторов же «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» официальные призывы к «самокритике» — идеальное оправдание сатирической установки. Пресловутые бюрократы — один из важнейших объектов сатирического описания в их новом романе.
Сославшись на лидера партии, соавторы вновь опровергли суждения «строгого гражданина». Азатем показали, что оппонент их вообще неспособен адекватно воспринимать политические задачи. Хочет быть эталонно советским, да не получается: собрался описать «кустаря-баптиста» как «стопроцентного пролетария». Эта ошибка была особенно комична
