М. П. Одесский, Д. М. Фельдман
МИРЫ И.А. ИЛЬФА И Е.П. ПЕТРОВА
ОЧЕРКИ ВЕРБАЛИЗОВАННОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Российский
государственный гуманитарный
университет
Попытка предисловия
Наша книга — о романах И.А. Ильфа и Е.П. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», которые объединены общим героем, составляя дилогию о похождениях современного плута Остапа Бендера. Эта дилогия рассматривается нами как реализация некоей системы — «мира» Ильфа и Петрова.
Термин «художественный (авторский) мир» нередко используется в отечественном литературоведении. По определению С.Г. Бочарова, это — «основная единица наблюдения за духовными и нравственно-поэтическими процессами, составившими путь нашей литературы. Авторский мир большого писателя и является самой реальной основой живой истории литературы»[1]. В данном случае, однако, мы ставим акцент не на самом термине «мир», а на множественном числе — «миры». Под «мирами» мы имеем в виду различные уровни текста, которые безусловно взаимосвязаны, но тем не менее требуют различных подходов и могут изучаться как относительно самостоятельные единицы.
Первый мир — предметный, т. е. повседневность советской жизни, с необыкновенной яркостью запечатленная в романах Ильфа и Петрова. С этой точки зрения романы о Бендере следует именовать — при всей затасканности образа — «энциклопедией советской жизни». Повествуя о похождениях современного плута, соавторы ориентировались на читателя-современника и щедро пользовались своим даром наблюдателей. Настолько щедро, что каждое новое поколение читателей обречено на все менее адекватное понимание романов. И читатели в том никак не виноваты. Предметный мир дилогии о великом комбинаторе — своего рода Атлантида, без комментариев специалиста-«археолога» здесь не разобраться. Потому и данная монография аккумулирует и продолжает опыт комментированного издания романов Ильфа и Петрова, некогда осуществленного нами[2].
Дилогии Ильфа и Петрова — в отличие от большинства классических произведений — повезло с комментариями. Особо следует выделить замечательный труд Ю.К. Щеглова[3], реализующий программу «тотального комментария», когда в тексте интерпретируются практически все единицы практически всех структурных уровней и комментарий обретает самодостаточную ценность. Образцом такого рода работ в отечественной науке стал комментарий Ю.М. Лотмана к «Евгению Онегину». Однако, как писал А.В. Лавров, «перевес комментария над текстом в подобных случаях можно считать извинительным и даже, может быть, похвальным в силу обстоятельств исторического момента, но в естественной культурной ситуации, при отсутствии идеологических и цензурных ограничений, желательно, чтобы комментарий к тексту был строго функциональным, чтобы он ограничивался толкованием неясных мест и выявлением контекстуальных связей данного текстового фрагмента»[4].
Мы так же стремились к функциональному комментарию. И так же полагали, что функциональный комментарий включает толкование «контекстуальных связей». Отсюда — необходимость перехода от предметного мира к миру аллюзий.
Коль скоро повседневность явлена в литературном тексте — она вербализована. Изображаемый предмет неотторжим от изображающего слова, которое подчиняется притом собственным законам. В случае Ильфа и Петрова это тем более верно, что их романы буквально напичканы цитатами — пародиями, полемикой, шутками, адресованными узкому кругу «своих».
Более того, в романах о великом комбинаторе активно работает политическая цитата. Или — что приблизительно то же самое — газетная топика. Дело здесь не в том, что Ильф и Петров всю жизнь служили в газетах и журналах, а в том, что им пришлось творить в условиях тоталитарного социума, где любое выражение общественной (и частной) жизни должно соотноситься с волей руководства. А воля руководства транслируется по каналам СМИ, для 1920-1930-х годов — посредством строго контролируемых газет и журналов. В этом заключается специфика советской литературы. Что, безусловно, печально, но унижает не писателей, а правительство. Для писателей же оставалась возможность не столько игнорировать тотальный диктат, сколько талантливо, благородно и тактично учитывать его требования.
Мир аллюзий не менее предметного подвержен эрозии: предметы выходят из употребления, а произведения — на которые указывают цитаты — утрачивают узнаваемость. Что касается политических цитат, то они при тоталитаризме не только лишаются актуальности, но прямо запрещаются и табуируются. И возникает поразительный эффект: нынешний читатель благодарен «археологу» за объяснение деталей повседневности, но с раздражением отвергает политическое толкование, которое, на его взгляд, «снижает» писателя и дискредитирует чистую свободу творчества.
Третий мир — мир биографии Ильфа и Петрова. Дилогия о великом комбинаторе была делом их жизни, потому анализировать романы вне биографического контекста едва ли продуктивно. Но соавторы не только писали, но и жили в сложные времена. Жизнь в тоталитарном обществе подразумевала, что как самим сатирикам, так и современникам, которые делились воспоминаниями о них или об их персонажах, было что скрывать, потому приходилось лукавить, опускать факты, отделываться недомолвками и подменять информацию затейливыми анекдотами. В итоге научная реконструкция биографии оборачивается чуть ли не детективом, но это вызвано не тягой к сенсационности, а исторической необходимостью.
Четвертый мир — мир текстологии. Некоторых читателей обращение к этой вспомогательной дисциплине — в отличие от чарующего предметного мира — способно отпугнуть. И совершенно напрасно. Прежде всего, как нам пришлось убедиться при издании романов Ильфа и Петрова, заниматься их произведениями вне учета текстологии вообще невозможно. Слишком быстро менялись правила тоталитарной игры, авторы оказывались вынуждены корректировать текст и при подаче в редакцию, и в процессе публикации, и после публикации. А потому открытие текстологических тайн оказывается не только необходимо, но и захватывающе интересно. Тоже своего рода детектив.
Наконец, пятый мир — мир мифа. Сейчас нет необходимости доказывать многократно сформулированное и аргументированное исследователями утверждение, что любое литературное произведение — включая ультраактуальное и современное — обладает «памятью жанра» (термин М.М. Бахтина) и уходит корнями в миф. Еще А.В. Луначарский разглядел в Остапе Бендере не просто плута, но современную версию исторического типа[5]. Да и сам великий комбинатор успешно оперировал категорией «миф» (предваряя глобальные концепции позднейшей структурно-семиотической московско-тартуской школы): «Заграница — это миф о загробной жизни, кто туда попадает, тот не возвращается».
В заключение повторим, что настоящая монография — продолжение наших давних работ о дилогии Ильфа и Петрова[6]. И поблагодарим тех, кто помогал нам тогда и теперь: В.Т. Бабенко, В.М. Безродного, Н.А. Богомолова, В.В. Бродского, А.Ю. Галушкина, А.Я. Гитиса, В.Н. Денисова, О.А. Долотову, Г.Х. Закирова, В.Н. Каплуна, Л.Ф. Кациса, Р.М. Кирсанову, О.И. Киянскую, Г.В. Макарову, В.В. Нехотина, М.Л. Спивак, Р.М. Янгирова.
Вопросы текстологии I
В истории создания «Двенадцати стульев», описанной мемуаристами и многократно пересказанной литературоведами, вымысел практически неотделим от фактов, реальность — от мистификации.
Зато известен основной источник, мемуаристами и литературоведами интерпретируемый, — воспоминания Евгения Петрова. Впервые фрагмент их опубликован
