предисловии не упоминался, хотя и был реабилитирован в 1955 году. Тут цензурный запрет соблюдался неукоснительно. Что, конечно, нарушало логику предисловия: и в 1938 году, и позже читателям оставалось только гадать, почему авторы пугают безымянного оппонента безымянным же прокурором неизвестно какой республики, почему они собрались решать проблему на республиканском, а не на союзном уровне и т. д. Однако вряд ли нужно доказывать, что в 1930 году, когда роман готовился к публикации, советские писатели не называли фамилии таких прокуроров одной только шутки ради. Тут ведь и дошутиться недолго.
Прежде всего, обращение к Крыленко, по-видимому, аллюзия на стихотворение В.В. Маяковского 1927 года с показательным заглавием — «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели». В стихотворении, в котором поэт продолжал полемику с критиками левого искусства, он использовал конструкцию, совершенно идентичную той, к которой позднее прибегли Ильф и Петров: «А вызовут в суд, — / убежденно гудя, // скажу: / — Товарищ судья! // Как знамя, / башку / держу высоко, // ни дух не дрожит, / ни коленки, // хоть я и слыхал // про суровый / закон // от самого / от Крыленки»[305].
Но литературная игра никак не отменяет вопросы о реальной цели, о том, с кем Ильф и Петров спорили, что собрались объяснять, если собирались, а если нет — зачем вообще понадобилось предисловие.
Нет оснований сомневаться в том, что необходимость предисловия обусловлена политической ситуацией рубежа 19201930-х годов, рассматривавшейся нами ранее. На исходе 1930-х годов, когда печаталось первое собрание сочинений Ильфа и Петрова, упоминать о той ситуации было уже не принято — по причинам идеологического характера. По сходным причинам ее не анализировали и позже — до 1990-х годов. Со временем память о реальных событиях была вытеснена легендами, что настойчиво утверждали в массовом сознании ангажированные или же «опекаемые» цензурой мемуаристы и литературоведы. Но в контексте политической ситуации рубежа 1920-1930-х годов причины, побудившие Ильфа и Петрова объясняться дополнительно, были очевидны. Более того, в предисловии даны ответы на все подразумевавшиеся и перечисленные выше вопросы.
Если обратиться к периодике времен создания романа, то можно отметить, что спор со «строгим гражданином» — аллюзия на дискуссию о статусе сатиры в СССР 1929–1930 годов. Для Ильфа и Петрова, подготовивших к изданию вторую часть сатирической дилогии, опасность быть обвиненными в нарушении цензурных границ оставалась актуальной. И тогда соавторы воспользовались оружием своих противников. Предисловие к «Золотому теленку» — образец изощреннейшей политической риторики, и адресовано оно прежде всего коллегам-литераторам, наизусть знавшим газетно-журнальный контекст эпохи.
Первая же фраза — рассуждение «по поводу нашего обобществленного литературного хозяйства» — достаточно прозрачный намек. На рубеже 1920-1930-х годов в советских директивных документах определение «обобществленное» использовалось как синоним «социалистического». Особую актуальность термин приобрел в период коллективизации: создание колхозов официально именовалось «обобществлением» крестьянских хозяйств. Соответственно, и опубликованный «Правдой» 29 июня 1930 года Политический отчет ЦК ВКП(б) XVI съезду ВКП(б), с которым выступил И.В. Сталин, содержал лозунг «организации наступления социализма по всему фронту», что означало полное вытеснение частного предпринимательства во всех областях экономики, т. е. «обобществление» глобальное. Для этого же доклада характерны противопоставления в экономике страны «обобществленного (социалистического) сектора» — «частнохозяйственному сектору», требования обеспечить «победу обобществленного сектора промышленности над сектором частнохозяйственным». Интерпретируя тогдашнее словоупотребление в связи со своим общим — соавторским — «литературным хозяйством», Ильф и Петров выстраивают псевдосинонимический ряд: соавторское — общее, т. е. принадлежащее коллективу соавторов — обобществленное — социалистическое. Ну а если «хозяйство» социалистическое, значит, и продукция — сатирические романы — социалистическая, безупречная в аспекте идеологии. Искушенному читателю-современнику предлагалось самому прийти к выводу: подобным образом шутить могут позволить себе лишь такие писатели, лояльность которых вне сомнений.
Рассказ о жребии, посредством которого была решена судьба Бендера в финале «Двенадцати стульев», можно считать своего рода объяснением причин, побудивших Ильфа и Петрова написать роман «Золотой теленок». Если решение о смерти Бендера не диктовалось принципиальными соображениями, а было случайным, то «воскрешение» великого комбинатора для продолжения дилогии нельзя считать изменой первоначальному замыслу. Была ли смерть великого комбинатора решена именно так, был ли вообще о ней спор — судить трудно. Как правило, рассказы писателей о себе — тоже литература. Но весьма вероятно, что тему «лотереи» Ильф и Петров уже в начале 1930-х годов считали неотъемлемым элементом автобиографической легенды. Эту легенду они в дальнейшем старались утвердить в памяти читателей. Версию «жребия» Петров повторил и в предисловии к опубликованным восемь лет спустя «Записным книжкам Ильфа»: «Это верно, что мы поспорили о том, убивать Остапа или нет. Действительно, были приготовлены две бумажки. На одной из них мы изобразили череп и две косточки. И судьба великого комбинатора была решена при помощи маленькой лотереи». Неизвестно, решалась ли судьба Бендера именно так, да и вообще был ли о ней спор.
Задав предисловию, что называется, политический тон и объяснив, почему продолжение «Двенадцати стульев» они сочли возможным и уместным, Ильф и Петров переходят к рассказу о себе, о соавторстве. Нечто подобное они уже делали раньше — в «Двойной автобиографии», небольшом эссе, опубликованном 2 августа 1929 года во французском еженедельнике “Le merle”. «Двойная автобиография» тогда была неизвестна отечественным читателям. В предисловии же очевидная ирония вызвана не столько «однообразием» вопросов или назойливостью читателей, сколько неприятием тогдашней «социологически-литератур-ной» моды. Имеется в виду характерное для второй половины 1920-х годов и официально поощряемое направление в литературоведении, связанное с исследованием «технологии писательского ремесла», «творческой мастерской»[306]. В угоду этой моде известным литераторам постоянно приходилось описывать свои «творческие приемы», способы «сбора и обработки материала» и т. д., а часто и заполнять различного рода анкеты. Результаты опросов тогда регулярно печатались в массовой периодике. Серию подобного рода статей поместил в 1927 году и журнал «30 дней», где тогда планировалась первая публикация первого романа Ильфа и Петрова. В 1930 году, когда соавторы завершали работу над «Золотым теленком», по материалам анкетирования писателей была издана книга «Как мы пишем», где о своей работе более или менее откровенно и серьезно рассказывали А. Белый, А.М. Горький, Е.И. Замятин, М.М. Зощенко, В.Б. Шкловский и другие. Особенно комичными в подобного рода исследованиях выглядели и попытки наиболее азартных составителей анкет свести писательство к «производственной деятельности», ремеслу, совокупности технических приемов, и одобрительное отношение к этому литераторов, выражающих желание (искреннее, нет ли — в данном случае не так и важно) «слиться с массой трудящихся».
Впрочем, шутка, связанная с упоминанием «братьев Гонкуров», была не просто данью «анкетной» моде, откликом на литературную «злобу дня». Как известно, Эдмон Гонкур (1822–1896) и Жюль Гонкур (1830–1870) вошли в историю литературы не только в
