такси. Купер испытывала странное отупение, садясь в огромный, сверкающий черный автомобиль, к приборной доске которого все еще был прикручен немецкий орел.
— Эта машина похожа на катафалк, — заметила она.
— Однажды, еще до войны, я поехал в Венецию в компании одного молодого человека, в которого был страстно влюблен. Мы наняли гондолу, чтобы прокатиться по Гранд-каналу. Гондольеры рассказали нам, что гондолы изготавливают те же ремесленники, которые делают гробы. Вот почему они такие черные и блестящие.
— Это оказалось дурным предзнаменованием? — спросила она.
— К несчастью, да. Я его обожал, но он быстро мною насытился и бросил меня в этом гробу, а сам пустился преследовать венецианского фавна.
— Бедный Тиан!
— Как ты себя чувствуешь, petite?
Она возбужденно крутила тяжелое изумрудное колье, душившее ее.
— Я ужасно нервничаю.
— Тебе помогут пройти через обряд.
— Обряд меня совершенно не волнует. Я переживаю о том, что будет после.
— Ты имеешь в виду nuit de noces[61]? — деликатно спросил он.
— Нет, глупенький. Я переживаю о том, что будет в следующие пятьдесят лет.
— А!
К счастью, он воздержался от дальнейших комментариев. У нее и без того сердце выпрыгивало из груди, и она с трудом заставляла себя дышать медленно и спокойно. Купер смотрела в окно на серые парижские улицы, неизбежно приближающие ее к цели путешествия. Утро было дождливым, и булыжники мостовой влажно блестели; девушки на велосипедах низко наклонялись вперед, надвинув капюшоны плащей, которые ветром тут же отбрасывало назад, стоило им поднажать на педали. Они крутили их, сверкая икрами в тонких чулках, и выглядели такими свободными!
Она вспомнила пророчество Хемингуэя: «Кончились твои бродячие денечки, цыганочка».
Район Парижа вокруг собора напоминал Москву в миниатюре: русские рестораны, русские названия. Они ехали по улице Петра Великого. Собор уже показался в ее конце: его купола переливались золотыми пузырями на фоне серого неба. Диор велел шоферу подъехать к самому крыльцу. Тот величественно исполнил указание.
— На улице сыро, — напомнил Диор. — Не забудь приподнять подол, чтобы он не волочился по лужам.
«Даймлер» остановился у парадного входа. Чтобы взглянуть на невесту, снаружи собралась целая толпа. В ней Купер разглядела Бебе — его уже выпустили из больницы Питье-Сальпетриер, но он все еще был слаб и опирался на плечо Кокто. Борода его была всклокочена, а лицо бледно, как рыбье брюхо. Заметив Купер, он выкрикнул ее имя, изображая веселье, которого явно не чувствовал. Его приветственный возглас напомнил ей, как он кричал, когда они оставили его запертым в палате.
Вызывающие наряды богемы причудливо мешались с подчеркнуто чопорными костюмами русских эмигрантов. Двери центрального входа были распахнуты настежь, и взгляду Купер открылось сумрачное пространство собора, заполненное людьми до самого алтаря, на котором лежали их венчальные кольца и где тускло мерцала позолотой в свете свечей многочисленная церковная утварь. Из собора доносилось монотонное гудение мужского хора.
На нее волной накатила паника.
Подобрав одной рукой платье и сжав другой букет, она ждала, пока Диор, который уже вышел, обойдет машину и откроет ей дверь. Порыв холодного сырого ветра ворвался в уютный кожаный салон. Вместе с ним из собора донесся слабый аромат ладана и мирры. Запах мирры и явился последней каплей. Внутри у нее что-то сдвинулось. Она почувствовала себя так, будто вывихнутый сустав вдруг встал на место.
— Я не могу этого сделать, — сказала она, глядя Диору прямо в глаза.
Тот часто заморгал и застыл на месте с протянутой рукой в тонкой кожаной перчатке.
— Что?
— Я не могу. Я передумала.
— Купер! О чем ты говоришь?
— Тебе придется пойти к Генри и все ему объяснить. Его глаза чуть не вылезли из орбит:
— Объяснить? Прости, что именно я должен объяснить?
— Что сегодня я не выхожу замуж.
— Ты шутишь?
Но по лицу ее явно читалось, что шутить она и не собиралась.
Он прижал ладони к щекам:
— Oh, mоn Dieu.
Перл, только что подъехавшая на такси, выглянула из-за плеча Диора:
— Что здесь происходит?
Купер охватило странное спокойствие, она будто наблюдала за собой со стороны. Паника внезапно схлынула. Все как отрезало. Сердце у нее ныло, но она была уверена, что поступает правильно.
— Генри сейчас выйдет и начнет меня уговаривать, — сказала она, — поэтому я возвращаюсь на «даймлере» к тебе на квартиру. А ты возьмешь такси Перл, после того как сообщишь им новость. — Она протянула руку. — Дай мне ключи.
Диор машинально полез в карман и достал ключи от квартиры.
— Но что я скажу Генри? — спросил он с несчастным видом.
— Скажи, что я передумала, — ответила она.
— Но он захочет знать почему!
— Да, полагаю, захочет.
— И что я скажу?
— Скажи, что на похоронах моего отца жгли мирру.
— Дорогая, — пролепетал Диор слабым голосом, — но это вряд ли утешит жениха, в волнении ожидающего тебя у алтаря.
— Полагаю, ты прав. Передай ему, что мне жаль. И если он когда-нибудь снова захочет со мной разговаривать, я постараюсь ему все объяснить.
— Не делай этого, Купер, — тихонько попросила Перл.
Купер молча помотала головой. Поддернув подол своего чудесного пудрово-голубого платья, она захлопнула дверь «даймлера».
— На улицу Рояль, пожалуйста.
Шофер с невозмутимым выражением лица завел автомобиль и тронулся с места.
Купер вдруг вспомнила:
— Подождите! — Она сняла тяжелое изумрудное колье, высунулась из окна и протянула его Диору, который взял его, глядя на нее с открытым ртом. — Пожалуйста, верни ему это и передай спасибо.
Диор молча повернулся и пошел в собор, низко склонив лысеющую голову. А Купер умчалась прочь под припустившим дождем.
* * *
Следующие два часа она провела одна в квартире Диора. Купер сняла сшитое им свадебное платье, села у окна, уставилась на улицу и погрузилась в раздумья.
Почему Генри не прислушался к ее пожеланиям по поводу свадьбы? Если бы они договорились скромно расписаться в городской мэрии, она бы вошла туда без внутреннего содрогания и спустя полчаса вышла бы оттуда графиней Беликовской. Дело было даже не в самом соборе, а в том, что он собой символизировал: в той огромной массе ожиданий и обязательств, которые налагает на женщину брак.
В первый раз она выходила замуж радостно и не испытывала никаких мучительных сомнений. Теперь же все было по-другому. Она повела себя как ребенок, который, раз обжегшись, начал бояться огня. Но она по-прежнему была спокойна, потому что понимала — для себя она сделала правильный выбор. Однако это не мешало ей сокрушаться о Генри. Она выставила его на публичное унижение, хуже которого и придумать нельзя. В русской эмигрантской общине, среди высокомерных «бывших», этот случай будут обсасывать годами.
