Генри ее возненавидит. Больше того, он затаит на нее глубочайшую обиду. Скорее всего, она так его разочаровала, что он никогда больше не захочет ее видеть.
У Купер не было ни одного оправдания, кроме «я передумала», а подобную взбалмошность и капризы она и сама считала прерогативой легкомысленных дурочек и терпеть не могла эти качества.
Наконец вернулся Диор: лицо у него было красным, от него несло алкоголем. Она помогла ему снять пальто.
— Как Генри? — взволнованно спросила она.
— Он был великолепен, — ответил Диор. — Прямо у алтаря произнес краткую речь и поблагодарил всех, кто пришел. А затем пригласил их к себе. И почти все поехали. Его дом до сих пор полон престарелых графинь в туалетах девятнадцатого века, которые взирают на всех свысока, не забывая при этом есть и пить. И знаешь, моя дорогая, — Диор потрепал ее по плечу, — Генри не высказал ни единого упрека в твой адрес. Ни одного слова.
После этого Купер разразилась слезами:
— Я разбила ему сердце!
— Да, думаю, это правда, — сказал Диор. — Конечно, нужно его хорошо знать, чтобы это заметить, но так оно и есть. По глазам видно.
— О господи!
— Это он передал тебе. — Диор отдал ей перевязанную ленточкой коробочку. На крышке золотыми буквами кириллицей были выведены их с Генри имена, а внутри лежал кусок свадебного торта, украшенный марципаном и розовыми сахарными розочками. — Сказал, ты, наверное, проголодаешься.
— Он разрезал торт? — спросила она сквозь слезы.
— Ну да. До следующей графини он не доживет. И потом, время военное. Никто не станет выбрасывать на помойку трехслойный свадебный торт от Ладюре.
— Захочет ли он когда-нибудь со мной заговорить?
— Тут я тебе ничего не могу сказать, — пожал плечами Диор. — Но очень сомневаюсь. Ты, вообще-то, выставила его дураком.
— Это еще мягко сказано.
— Такой гордый мужчина, как Генри, вряд ли отнесется к этому легко.
— Должно быть, он теперь меня ненавидит.
— Он вполне может подослать к тебе наемных убийц с гарротой, — сказал Диор. — Я слышал, в Москве они так решают подобные дела. Но хорошая новость заключается в том, что теперь ты еще какое-то время проведешь со мной. Тебе придется пожить у меня. Я подготовлю твою комнату.
* * *
Эра площади Виктора Гюго подошла к концу. Перл переехала куда-то в трущобы Монмартра. Куда именно, она не сказала, но Купер решила, что та снова съехалась с Петрусом. Все лишние вещи, кроме мебели, которую Купер не покупала, она отвезла для хранения на склад, после чего переехала к Диору с чемоданом одежды, пишущей машинкой и фотооборудованием — практически с тем же набором вещей, что и в первый раз. От Генри не было ни слова.
Открытие выставки «Театр де ла Мод» прошло под фанфары и широко освещалось в прессе, что отчасти позволило Купер сместить фокус внимания. Десятки тысяч зрителей посетили выставку в первую же неделю, оставаясь каждый день до самого закрытия — в девять вечера. Каким-то образом все диорамы оказались закончены, последние стежки на последних нарядах доделаны, финальные штрихи наложены, и все это произошло до того, как двери выставки распахнулись перед нетерпеливой публикой.
Лавируя среди толпы, заполнившей залы, Купер чувствовала, что парижане сгорают от нетерпения увидеть все своими глазами. Оригинальность самой идеи, титанические усилия, вложенные в создание миниатюрных моделей и их удивительной красоты костюмов, — от всего этого просто голова шла кругом. И что еще важнее: сама эта выставка была как обещание возрождения Парижа и Франции, поэтому люди шли и шли, чтобы не только поглазеть, но и отпраздновать это возрождение. Купер видела, что многие посетители плакали от нахлынувших эмоций. Со времени ухода нацистов это было, по сути, первое настолько масштабное и радостное мероприятие.
Выставка стала персональным триумфом Кристиана Берара, который отвечал за ее художественное оформление, — точнее, стала бы, если бы он не являл собою столь жалкое зрелище. Он опирался то на трость, то на плечо Диора и выглядел изможденным до предела. Диор, со свойственной ему добротой, возился со своим другом, как мать с больным ребенком, повсюду сопровождая его во время появления на публике, обходя стороной места, где тому могли предложить алкоголь или наркотики, и заставляя периодически отдыхать, не дожидаясь рецидива болезни.
Жалкий вид Бебе особенно контрастировал с яркой весной, наконец пришедшей в Париж. На улицах цвели вишни, небо сияло голубизной — всюду торжествовала жизнь, а Берар выглядел умирающим.
Самой Купер открытие выставки позволило отвлечься от мыслей о несостоявшейся свадьбе и тех страданиях, которые по ее воле испытал Генри. Оно также послужило окончанием ее самого амбициозного на сегодняшний день журналистского проекта: она сделала последние фотографии залов, заполненных посетителями, и дописала последние несколько абзацев.
Пока самой зрелищной из всех представленных платформ ей показалась та, где было изображено горящее здание с парящими над ним фигурками в шелковых одеяниях. Эта миниатюра была детищем Кокто.
— Моя инсталляция — дань уважения фильму «Я женился на ведьме» с Вероникой Лэйк в главной роли, — поведал он Купер. — Вы его, конечно, смотрели?
— Конечно! — с энтузиазмом подтвердила Купер. — Потрясающая идея!
— Это та сцена, в которой загорелся отель. Весьма драматично, вы не находите?
— О да! И такие необычные платья!
— Платья? Платья меня совершенно не интересуют, — надменно заявил он. — Я вообще равнодушен к моде. Просто решил поддержать своих друзей. — Он взмахнул длинным мундштуком, обводя зал. — Весь замысел этой выставки абсурден, именно абсурдность затеи и привлекла меня.
— Но нашим читателям мы об этом, пожалуй, не скажем, — сказала Купер, быстро строча в своем блокноте.
Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду видела чудеса: крошечные, сделанные вручную пуговицы на жакетах; словно стачанные домовыми-сапожниками миниатюрные кожаные туфельки, надетые на маленькие ножки. А шляпки! Украшенные цветами, вуалями, лентами, своей экстравагантностью они могли поразить чье угодно воображение.
На куклах были надеты парики с невероятно правдоподобными прическами: спадающими каскадом кудрями или высокими начесами. Фарфоровые лица миниатюрных манекенщиц были тщательно раскрашены. На изысканных накидках покачивались крошечные кисточки; мерцающий шелк всех мыслимых расцветок был изящно драпирован, и в воздухе повсюду носился запах серицина. Банты, перья, оборки и рюши подчеркивали женственные изгибы фигур, а роскошные воланы юбок и платьев скрывали голые проволочные каркасы манекенов.
На тонкие ручки были натянуты маленькие перчатки с микроскопическими швами, с запястий свисали браслеты от Картье и «Ван Клиф и Арпель», а также сумочки, сшитые Эрмесом и Луи Виттоном. Для искушенного зрителя сразу становилось очевидным, что за этими нарядами, умело расшитыми бисером, жемчугом и пайетками, стоит нечто большее, нечто гораздо более значительное.
На
