посмотреть, не видно ли его. Обычно кто-нибудь из нас, выбежав на дорогу, неожиданно замечал запыленного человека с котомкой за спиной. Как только тот подходил ближе, узнавший его вбегал в дом, кричал: «Отец идет!» — и снова бросался ему навстречу.
Все дети выбегали из дому. Мы, младшие, бежали прямо к отцу. Он, плача, прижимал нас к себе.
— А почему он плакал, бабушка? — удивлялась девочка. Она не могла понять, как мог отец плакать, когда остальные радовались.
— От радости плакал, дитя мое… А войдя в дом, он прежде всего ставил котомку на лавку и сразу же начинал ее развязывать.
Мы все собирались вокруг него и ждали, что же он оттуда достанет.
В тот год, о котором я рассказываю, он вернулся в последний раз. Матери принес красивый красный платок с желтыми лилиями по всему полю. Как же играли на нем краски! Старшим девочкам достал из котомки широкие ленты для кос, а нам, младшим, марципановых кукол и лошадок. Так красиво они были разукрашены, что нам жаль было их есть.
Поздно вечером собрались соседи послушать новости, которые принес отец. Газет тогда еще не было. Люди не знали, что творится на свете, и им очень хотелось услышать, где какая идет война, какой король умер и как правит новый.
— А зимой что он делал? — спрашивала девочка. Она очень радовалась, что бабушкин отец вернулся домой, но новости ее не интересовали.
— Зимой молотил убранное нами зерно. И ходил в соседние села играть на свадьбах. Он был отличный музыкант — скрипач, — объяснила бабушка, и девочка по ее голосу поняла, что она и сегодня еще гордится отцовской игрой. — Их ходило несколько человек, — продолжала бабушка, — один из них играл на контрабасе. В контрабас им бросали деньги.
А когда приходили со свадьбы, делили все заработанное вместе поровну.
У контрабаса был низкий голос. Отец говорил, что, когда на нем играют, он мурлычет песенку:
Половинный,
половинный,
но хотя бы был!
Девочка засмеялась, когда бабушка стала подражать ворчливому голосу контрабаса. Но она не поняла слов песенки и потому поинтересовалась:
— Что значит «половинный», бабушка?
— Половинный хлеб пекут из муки, которую намололи из половины ячменя и половины овса. Такой хлеб получается очень черным. А контрабас ворчит, что, мол, если нет другого, то хорош и этот, но и этот не всегда бывает.
Девочка поняла и продолжала слушать.
— Однажды я взбивала масло. Я очень торопилась, маслобойка упала, и много молока вылилось. Я быстро спряталась под кровать, чтоб мать меня не нашла и не выпорола.
И тут как раз музыканты вместе с нашим отцом вернулись с какой-то свадьбы. Скорчившись под кроватью, я смотрела, как они собираются делить деньги. Мать пришла со двора, ей некогда было сердиться за разлитое молоко. Посреди комнаты она расстелила им большую льняную скатерть, и они начали вытряхивать из контрабаса медяки и серебро.
Одна серебряная монетка незаметно для всех подкатилась ко мне. Я зажала ее в руке и стала ждать, пока музыканты не поделят весь заработок. Когда они вышли, я вылезла из-под кровати и спрятала монетку среди тряпочек под сундуком. Там у меня лежала тряпичная кукла. Я хотела отдать монетку матери, когда она пойдет на ярмарку, чтобы она мне купила ленту в косы. Таким маленьким, как я, косы завязывали просто цветным шнурком. А мне очень хотелось иметь ленту.
Было это незадолго до весны.
Вечером мы сидели у очага, и отец сказал, что больше не пойдет на заработки, потому что трудно ему добираться из Оравы в Будапешт. Он останется дома и будет играть на свадьбах.
Мама заплакала. Она встревожилась, смогут ли они прокормить семерых детей. Но слезы ее не имели смысла: у отца уже не было никакого желания уходить из дому. В конце концов мать рассердилась, схватила отцовскую скрипку и побежала с ней прямо под поветь. Там она положила скрипку на бревно и разрубила ее топором. «Теперь играй на чем хочешь!» — сказала она со злостью в голосе.
Когда мы рассказали об этом отцу, он оцепенел. И, согнувшись на скамейке у печи сам не свой, просидел весь вечер, не проронив ни слова.
В нашем доме стало так тихо, будто кто умер. Мать быстро ходила из дома во двор и обратно. Она хлопотала по хозяйству и тоже упорно молчала.
Так продолжалось несколько дней. Отец работал, ел, но все это делал как в тумане. Мне было его очень жаль. И скрипку я жалела. Как же бывало у нас весело, когда отец играл на скрипке!
Как-то раз мы сели ужинать. Отец взял в руку ложку, но, увидев насупленную мать, которая молча поставила миску на стол, отложил ложку в сторону. И стал такой грустный, что я больше не могла на него смотреть. Я вышла из-за стола, сунула руку под сундук, вытащила оттуда завернутую в тряпицу монетку и протянула ее отцу:
«Возьмите, папа, купите себе другую скрипку!»
Мать посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Отец улыбнулся, но так печально, что я чуть не заревела. А потом спросил, где я взяла монетку.
Я рассказала, как было дело. Все слушали. И мать тоже.
«А зачем ты ее спрятала?» — поинтересовался отец с улыбкой.
«Я хотела, чтоб мама купила мне на ярмарке ленту в косы. Но теперь уже не хочу».
«Оставь ее себе, — сказал отец, — все равно это была последняя монета, заработанная мной на свадьбе».
Тогда мать выскочила из-за стола и подошла к сундуку. Она достала оттуда красивый красный платок с желтыми лилиями и вышла из дому.
Мы не знали, что она задумала. В растерянности доели мы ужин. Тем временем стемнело, а мать все не возвращалась.
Младшие дети уже уснули, но я сидела в постели и ожидала мать.
Когда она наконец пришла, в руках у нее была скрипка. Мать протянула ее отцу и сказала приветливо:
«Оставайся, так будет лучше. Ведь мне теперь одной в поле не управиться. А это, — она посмотрела на скрипку, — чтобы тебе было на чем играть на свадьбах».
«А где ты ее взяла?» — спросил отец, изменившись в лице.
«Выменяла у цыган на тот красный платок, что ты мне привез из Будапешта. Мне уже такой яркий не к лицу. А девочки из-за него только подерутся», — добавила она, улыбаясь.
Отец больше не уходил из дому. Он работал с матерью в поле и играл на свадьбах. Старшие девочки
