«Да, мы оказались за гранью бытия. Но я по сей день ощущаю на себе твой взгляд. Режущий как сталь… Нет милосердия в аду. А я оттуда так и не выбралась». Вскоре она отравилась газом.
Ярмила стояла рядом и смотрела на меня не стальными, а теплыми голубыми глазами. В одной руке у нее был банан, в другой — стакан с чаем.
— Если это не единственный экземпляр, дайте мне его с собой в Прагу, у меня есть подруга-редактор, пусть прочтет. Это необходимо опубликовать.
— Желаете позавтракать в десять часов вечера?
— Не откажусь.
Мы сели за стол. Завтраком, видимо, считалась «Бехеровка», которую Ярмила, глядя на меня в упор, разливала по малюсеньким рюмочкам. Глаза ее сделались прозрачными.
Я спросила, почему ее арестовали. Наверное, зря. Лучше было бы говорить о Хильде, писателям приятно, когда интересуются персонажами, а не их жизнью. Но ведь она не считает себя писателем… Или считает?
— А что вы вообще знаете из истории Чехословакии? Или вас интересует только «Природа юмора»? — спросила Ярмила, высвобождаясь от платков. Раскутанная, она выглядела моложе.
— У вас очень сильно написан образ Хильды.
— Да, вы ведь родом из СССР, такой характер вам вполне может быть близок, — Ярмила накрыла своей ладонью мою. — Давайте я покажу вам, что у меня есть, а сама займусь едой.
Ярмила достала из шкафа старую папку, развязала тесемки. Фотографии, документы…
Франта выглядел взрослым, серьезным человеком. История с толстой клоунессой как-то совсем с ним не вязалась. Наверное, я перепутала и Ольга говорила про Пепека.
— Нет, это был Франта, — рассмеялась Ярмила. — Он тут на себя не похож. Скорее всего, прикидывался. С Тауссигами никогда не поймешь, шутят они или говорят взаправду. Домашняя библиотека делилась пополам — на классическую и юмористическую. Стоило взглянуть на книги, и сразу становилось ясно, откуда они черпали свой юмор.
Франта был невероятно хорош собой… Не такой, конечно, вечно сияющий, как Пепек, но шутить умел. Мы познакомились, когда он, будучи секретарем моравской компартии, пытался создать единый антифашистский и антивоенный народный фронт. В тех условиях — это смертельный риск. Вошли немцы, партия ушла в подполье…
* * *
Оставив меня наедине с бумажным прошлым, Ярмила шебаршила на кухне. Прага. 14 июня 1938 года. Фасад Староместской ратуши заслоняет собой огромная толпа. Родители, братья и сестры со стороны жениха и невесты, разношерстная молодежь, пожилые родственники седьмая вода на киселе… Франтишек Тауссиг берет в жены Ярмилу Яновскую. Через пять месяцев Гитлер захватит Судеты. Пока же все веселы и беспечны.
Франта Тауссиг — редактор газеты «Независимая политика».
Приказ местного ЦК партии: подготовить документы на выезд в Англию ввиду грозящей опасности. Ответ Франты: «Такую чушь мог выдумать только трусливый дурак из центрального отдела. В опасности находятся все, кто борется против Гитлера, я не являюсь исключением».
— Яичница с луком — предел моих кулинарных способностей, — улыбнулась мне элегантная дама со сковородой в руке.
Ярмила переоделась в серое платье ручной вязки, пристегнула к широкому вороту золотистую брошь. — Бери сколько хочешь, я терпеть не могу, когда мне, пусть и от щедрого сердца, положат в тарелку столько, что и съесть не могу, и выкинуть жаль.
Я смотрела на Ярмилу во все глаза, пытаясь привыкнуть к ее новому облику. Конечно, это не Ярмила со свадебной фотографии, но и не та тетка, которая с порога указала мне на раскладушку. А если бы я не спросила ее, чем она занимается в свободное время?
— Ты хотела знать, почему я была арестована дважды, верно? Начнем с первого ареста. В 1939 году по настоянию Франты мы развелись — он не хотел подвергать меня двойной опасности. Франта переехал в Прагу, и я за ним. Мы продолжали жить вместе и вместе сражаться с фашизмом. Его взяли в феврале, меня — в июне. Все из‐за того стукача, которого Франта взял в свою подпольную типографию печатником. Он заложил всех. 12 февраля 1941 года гестаповцы ворвались в типографию и взяли всех, кто там находился. Франты там не было. Его выдал под пытками один из его друзей-подпольщиков. Двадцатого февраля Франту взяли. Поскольку мы с ним были разведены, свиданий не разрешалось. Двоюродная сестра Франты носила в тюрьму Панкрац чистое белье, а взамен получала кровавое. Я его отстирывала. Десятого июня посадили двоюродную сестру, а одиннадцатого — меня. Как же они его мучили… Все белье в крови… «Жил я недолго, но счастливо», — написал он мне в последнем письме.
Франтишек Тауссиг, 1940. Архив Е. Макаровой.
Ярмила Тауссиг (Яновская), 1995. Фото Е. Макаровой.
О том, что Франту убили, я узнала в тюрьме Панкрац. Моя подруга, у которой тоже убили мужа, где-то раздобыла газету «Новости» от первого сентября. Там было сказано, что «между приговоренными к смертной казни был Франтишек Тауссиг, редактор из Праги». В 1945 году в Равенсбрюке нас освободила Советская армия. В Брно я не вернулась. Осталась в Праге. Франта, которого я безмерно любила, погиб как коммунист. Заняв в скором времени ответственное место в партийном аппарате, я с придыханием следила за успехами СССР, но погибать за коммунизм не собиралась. Как ответственная за дисциплинарный порядок в ЦК я стала получать сигналы о шпионах и врагах народа, — ими оказывались наивернейшие партийцы, мои друзья. В какой-то момент я не выдержала и пошла заступаться за них к главе комиссии партконтроля. Это насторожило бдительного товарища. А когда напали на Сланского, с которым меня связывали самые добрые отношения, я выступила с речью в его поддержку на заседании ЦК. В тот же день, когда Сланскому завязали глаза и надели наручники, я была арестована тайной полицией. Готвальд сказал обо мне так: «Тауссиг, красивая сучка!» Есть чем гордиться!
— То есть это было страшнее Равенсбрюка?
— Да. В противостоянии фашизма и коммунизма мы оказались жертвами. После войны палачами стали коммунисты. Для меня это было полным крушением. Я пыталась покончить с собой, перерезала себе вены, истекала кровью, но так и не умерла, потом решила повеситься… Тоже не удалось. Про девять лет кошмара, с ноября 1951‐го по лето 1960-го, рассказывать нет сил, прости. Соберусь с духом — напишу. Не говоря уж о том, что я прошла как женщина… И… — Ярмила осеклась и умолкла. — Пора спать.
Пора-то пора, да вот никак не уложить голову на подушку. Может, когда-нибудь изобретут такие подушки, которым можно будет на ночь сдавать все свои мысли? Пока этой цели служит дневник.
«28.10.1995. Абсурд. Пепек, заключенный фашистского концлагеря, погибший как еврей, написал труд о чешских писателях Чапеке и Гашеке. А чехи-коммунисты, к которым он себя причислял, уничтожили этот труд и посадили в тюрьму жену его брата, который был убит фашистами за коммунистическую деятельность».
