вынь ему и положь щас жа!
— Я повторяю: не сходи с ума, это не телефонный разговор.
Николай Иванович растерялся.
— Так в какую дырку нам деться, если по телефону нельзя?
После такого поворота сын смягчился. Голос его потеплел. Сын отца горячо заверил, но не в том, в чем он теперь вот как нуждался. А в том, что вот-вот, и ему, кажется, предоставят очередной отпуск. Надо только потерпеть опять немножко.
— Сколько же еще терпеть! — бухнул он ни к селу ни к городу.
Оказалось, терпеть осталось совсем чуть. Либо к Новому году все разрешится. Либо к весне.
Николаю Ивановичу стало все-все понятно.
Вон оно как…
Они даже и не пытаются его разубеждать!..
Что ж, до весны он не дотянет. Да он и до Нового года не дотянет. Конечно, Николай Иванович Сереже не скажет ни слова про это. Они распрощаются, и сын не узнает, что прощались они в последний раз.
Николай Иванович посидел-посидел. Вспомнил про соседа. По инерции прикинул, что и у него, у Николая Ивановича, имеется на соседа компромат… А когда опомнился, ясными глазами окинул комнату. Плюнул со злобой в стену. И пошел в санузел, выпрастывая ремешок из брюк.
Получилось то, чего он как раз и боялся. Его трогали руками, тискали, тыкали пальцами и палками в рыбьи глаза. (Гляди-ка, какой красавец помещик! Вместе с головой потянет пуда на три!) А ведь он все знал заранее. Он знал, что спасали его не для того, чтоб он жил. А для того, чтобы им, Николаем Ивановичем, продлять свою жизнь и питаться.
Если он там задыхался без воздуха, то здесь свежий чистый воздух ему просто грудь разорвал.
Его окровавленную морду поддевали носком сапога.
На берегу окровавленная Полина целовала ему сапоги (он морщился и отворачивался) и христом-богом просила никому-никому ее не отдавать.
Она говорила немыслимые вещи! Все, что она утверждала, не укладывалось ни в какие рамки! Он рабочий-партиец. А она кто? Дочь кровопийцы-богача!
Правда, он тоже тогда немного поплакал вместе с ней (сказалась политическая дряблость). И он даже ей поддался, от классового долга отступил. Сошлись, что ее младший братик должен отбиться от семейства. А уж там Николай Иванович его как-нибудь прикроет. Как говорится, соломой затрусит.
Словом, и тем, и этим он тогда угодил.
Они были с Полиной ровесники (обоим лет по двадцать, самая пора!). Он сильно-сильно ее любил и крепко-крепко целовал. Она звала его ласковым Колюшкой. А когда сама потом целовала сапоги, то смотрела ему снизу прямо в глаза (он отворачивался) и хрипела:
— Николай Иваныч! Николай Иваныч!
Полина! Жизнь его единственная! Он все понял, ох, как он все понял! Он бы сейчас за тобой прополз тысячу верст на брюхе. Он бы, доведись…
Нет Полины. Одни белые косточки. Серое, вовеки неродное небо над ними. И некого, некого, некого грызть…
Его тряхнуло так, будто сквозь позвоночник пропустили электричество. Ремешок оборвался, Николай Иванович неловко упал и ударился больным боком об унитаз (этим же боком он ударился, когда его сбросили с нар). Он стонал и всхлипывал, пока не забылся…
…Через час приблизительно он притворял аккуратно за собою дверь в санузел. А когда зашел в комнату, вода вслед ему злобно заурчала.
Трясущимися руками Николай Иванович вернул богов на место. Николай-угодник посмотрел на него живыми глазами (с укором). Но смолчал. Сталин же на него и не поглядел; он начал добродушно следить выпуклым бронзовым глазом, в какую сторону качнется стрелка. С противоположной стороны на стрелку смотрел другой человек; по идее их взгляды должны были встретиться, но этого никак не получалось: каждый, отрешившись, бросал и бросал взгляды в свою даль, — мимо друг друга и мимо Николая Ивановича.
Окна заливались дождем, как горючими слезами. Николай Иванович в первый раз вспомнил о Прасковье. Господи, как это он смог забыть про нее?
Николай Иванович шел по пустой улице по направлению к пищекомбинату (где он работать начинал). Он шел под дождем и кричал страшным голосом:
— Параша! Параша!
Кто-то, невидимый, гоготнул из темных ворот подготовительного цеха:
— Дед! Обос… что ли?
Она находилась возле подготовительного цеха, на краю склизкой ямы. В яме глубоко-глубоко бурлила и пенилась коричневая жижа. Там, в жиже, всем и предстояло лежать. Сваебои, невзирая на дождь, с оттяжкой всаживали в жижу бетонные сваи. Адским огнем вспархивала сварка, освещая мертвое, с косенькими глазами, милое лицо. Что Параша умерла, Николай Иванович догадался сразу. Но он закрыл заботливо пиджаком то, что осталось от нее, и сел рядом.
Он сел рядом. Они были вместе, и им теперь было не нужно никого. Он сел рядом. И стал терпеливо ждать, поглядывая то и дело в серые небеса. Ведь придет когда-нибудь время, откинется вверху здоровенная дощатая крышка, и его призовут громовым голосом:
— Свиридов? Восстань!
— Я! — шепнет он, но, ослушается, не встанет (единственно, чтоб не потревожить ее).
— Свиридов, ты готов?
— Готов!
— Так чего же ты там телишься?
И вот тогда он ответит с ликованьем:
— Господи! Я не один! Мы с Парашей!
В ПРОДАЖЕ ИМЕЕТСЯ РОДИНА
Щепоть земли с родины дело, конечно, обыкновенное. Но, когда грузчики, нанятые свезти вещи на вокзал, обнаружили на балконе у клиента целых три чувала родной земли, они очень и очень удивились.
— Гляди-ка, там-там! Чего это они, землей торгуют? — насмехался старший грузчик (тот, что весь в наколках, как в стальном панцире, — по кличке Железный Феликс).
— Родной землей? Да еще как! — хмуро отбрехивался молодой, засовывая нехотя руку в чувал, как бы прицениваясь. А он был неглупый, этот грузчик, — может, потому и носил псевдоним Там-Там (по имени передового вождя прогрессивного племени, которое вот-вот встанет на наш путь). Феликс вздыхал:
— Взять меня, я б так продал. Да только кто ее купит?
— Родину-то? — был ему тихий голос из глубины квартиры.
— Ну, да, родину, родину… — подтвердил Феликс злой, похмельной скороговоркой и заключил чувал в сердечные объятия.
— А я бы так купил.
Тут Феликс уронил чувал от неожиданности, и они с Там-Тамом, не сговариваясь, закричали:
— Почем платишь, хозяин?
Закричали-то в шутку, естественно. Однако ответ им был серьезный дан.
— Как отдать, пятачок с десятины, — молвил твердо хозяин, являясь из глубины и сплетая веревочку. — А всего бы лучше, господа грузчики, по договоренности.
Было в хозяине весу не менее девяти пудов, увенчанных громадным, цвета старой меди, головным куполом. Из купола умно глядели спокойные прозрачные глаза.
— Иван Иванович, — представились девять пудов запросто и сжали
