— на пользу. Пущай потеет.
Ну, а как выйдет бес, больной и уснет. Петр Васильич всех из избы выгонит, чтобы совсем тихо было, и до той поры больного не будит, покуда тот сам не проснется.
Проснется он, Петр Васильич ему сейчас чайку горяченького, потом — поесть маленько. Больному-то и полегчает. Поживет он на мельнице еще денька три и поедет домой совсем здоровый. А Петр Васильич ему наказывает беречи себя, не ходить раздевши, да и в пище быть умеренным и не показанного не есть. «А ежели ты не убережешься, — скажет, — и снова захвораешь, так опять приезжай, только не той дорогой, как в первый раз ехал, а другой. Да и домой от меня не прежним путем поезжай. А то подстережет тебя черный и воротится».
Ему, понятное дело, платили за это хорошо: только он никогда много не брал. Что ему ни дай, он половину возьмет, а больше — ни-ни! Да и эти деньги на ветер пустит. Такой уж у него порядок был: как проводит больного, так дни четыре пьянствует. Может, с устатку-то надо было ему душу отвести. Кто его знает…
С этими, с моргулютками-то, ладить — тоже не простое дело. У кого спрыг-трава есть, они тому служат, кланяются. Да ведь не по доброй волюшке — по страху. Покуда боятся, потуда и дело свое хорошо исполняют. А ежели хозяин пьяный или с бабенками захороводится, тут и пиши — пропало: начнут донимать. Ни днем, ни ночью от них покою нет. Они и спать-то Петру Васильичу не давали — хоть глаз не заводи. Давай да давай им работы! В самую полночь будят: говори, что делать. А не придумаешь для них дела, замучают, затормошат. Уж он их и песок считать посылал, и пеньки в лесах… (самое это для беса трудное дело: ведь иной пенек с молитвой рублен; дойдет до него бес и собьется со счета — надо пересчитывать. Ему новая работа, а хозяину — передышка). А то еще посылал их Петр Васильич воду в море промеривать или мельницу ветряную строить. У ней крылья-то накрест. Станут черти у мельницы вершину класть, все и разлетится. Умный был мужик — ничего не скажешь.
— Хорошо, — говорит, — с моргулютками жить. Только надо быть хитрым, шустрей беса, а то как раз головы не снесешь.
Долго бы он еще прожил, кабы не ведьма Матрешка. Сгубила его, беднягу, ни за что, без соли съела, плутская дочь, да и самой бог счастья-то не дал: в Сибирь пошла.
Солдатка она была, и такая красавица, что страсть. А Петр Васильич и приволокнись за ней. Она поддалась да у пьяного-то и унесла спрыг-траву.
Тут его моргулютки и доняли.
Через четыре года Петр Васильич весь высох, как лучина стал.
Так и помер бедняга: больно уж они ему по ночам спать не давали.
Лиса плачея
Живало-бывало, были на деревне старик Федосей да старуха Федосья.
Ладно жили: чем попадя друг дружку били. Она его — ухватом, а он ее — лопатой, она его — скалкой, а он ее — палкой.
У мужика-то рука, известно, покрепчае. Бил он свою старуху, бил да и добил. Кончилась старушка, померла.
Ну, стало старику очень жалко. Он и думает:
«Жили по-хорошему, как люди. Надо бы и похоронить по-хорошему».
Собрался, пошел плачеи искать. Идет, а навстречу ему медведь.
— Что, Михайло Иваныч, умеешь ли плакать?
— Дело простое!
— А ну, поплачь!
Заревел медведь:
Была у старика стару-уха.
Она его — по лбу, он ее — в ухо.
Она его — в зубы, а он — за волосья, —
Вот и померла старуха Федосья.
— Не умеешь ты! — говорит старик. — Не надобно мне такого плачу.
И дальше пошел.
Видит: идет навстречу волчище — длиннохвостище.
— Что, Левон Степаныч, умеешь ли плакать?
— На это нас взять! Не только что плакать, выть умею.
— А ну, повой!
Волк и завыл:
Ох, ты, горькая моя стару-у-ушечка,
Праведная твоя буди душечка!
Уж не будешь ты терпеть
На том свете му-у-ук,
Не сама ты померла,
От лопаты полегла,
От дедовых ру-у-ук!
Не понравилось старику. «Воёт, воёт, а что воёт, и сам не поймёт». И дальше пошел.
Видит: бежит навстречу лисанька-лиса.
— Все ли поздорову, старичок? Как живется-можется, родименький? Куды пошел?
— Да вот старушка у меня померла, Лисавета Лаврентьевна. Иду плачеи искать.
— Возьми-ка меня!
— А плакать-то умеешь ли? Уж мне тут наплакано!
— Наперед не хвалюсь. Сам посуди!
Села лисичка посередь дороги. Ушки подняла, хвостом помела, сама завела:
Как была у старика старушка,
Уж такая-то умная-разумная,
Беломоюшка, тонкопряльюшка,
Всему дому хозяюшка.
Утречком ранешенько вставала.
По три веретенца на день пряла,
Щи да кашу варила,
Старика кормила да поила.
Уж и на кого ты, хозяюшка,
Уж и на кого ты, голубушка,
Старичка своего спокинула?
Он ли тебя, старушка, не любил,
Он ли тебя, старушка, не жалел?..
— Вот это, — говорит старик, — плач так плач. Всякого слеза прошибет. Ступай со мной, лисанька. Ты поминальный стол накрывай, в дому хозяйничай, а я гробок строить пойду. И помянем старушку, как водится, и поплачем, и схороним — все по-хорошему, честь по чести…
Пустил он лиску в избу, а сам к своему делу пошел. Молотком стучит, гробок мастерит да всё припевает:
Уж такая-то была беломоюшка,
Уж такая-то была тонкопряльюшка…
Построил гробок, воротился к своему порогу. Слышит: тихо в избушке.
«Видать, притомилась моя плачея. Пересохло горлышко-то!..»
Отворил он дверь — смотрит: пусто в избе, хоть шаром покати. Ни припасу, ни запасу.
Без него плачея поминки справила, никому крошки не оставила. А сама в лес убралась.
Вот те и проводили старушку: на помин житья — медова кутья!
Собака и волк
Жил мужик с женкою. Жили ни богато, ни бедно, а посредственно.
У них была собака, только они ее плохо кормили.
Что пса кормить? Коня досыта
