кораллы так и просвечивают. Кораллы то и черные, и красные, и все будто узором выложены — хоть сейчас на шею надевай.
Идти за спрыг-травой — надо молитву особую знать, а то в клочки разорвут.
А назад пойдешь — нельзя оглядываться. Оглянешься — и не воротишься домой: от «черных» несдобровать.
Да и доставать спрыг-траву больно мудрено. Страх при этом большой.
Рассказывал Петр Васильич про себя, как он доставал.
— Накануне Купалина дня, — говорит, — вымылся я в бане как можно чище, надел чистую рубаху и штаны и ничего не ел, а молился богу. Вот заснули все в деревне, я и пошел к тому месту, где озеро. Пришел туда раньше полуночи, встал и стою — ожидаюсь, слушаю, что будет. Сперва тихо-тихо было, а потом — слышу, зашумело в лесу, будто звери какие дерутся. В другом месте — стук! — чего-то делают. Потом словно земля вся начинает качаться. Стою я — дрожкой дрожу, волосы у меня дыбом, сам ни жив ни мертв.
Вдруг затрещало вокруг, загремело — будто гром грянул. Вихорь набежал, и все осветилось.
Это — значит, полночь пришла. Папоротник расцвел.
Я схватил несколько цветков с правой стороны, завернул их в беленький платочек, повернулся на правую сторону и пошел.
Откуда ни возьмись, начальство! Два жандарма. Саблями на меня так и машут.
— Брось! — кричат. — А то голову долой!
И за руки хотят схватить, а не хватают. Ну, я траву-то завернул да под правую мышку. Так и держу. Долго они меня стращали, все бросить приказывали. А потом и пропали совсем. Я скорей дальше. Как могу, тороплюсь.
Вдруг вижу: война около меня началась! Такая пошла, что резня — беда! Из ружей бьют, из пушек палят. Раненые валяются, и все кричат мне:
— Из-за тебя кровь проливаем! Брось!
Потом и это пропало.
Вижу — зажгли нашу деревню. Горит она передо мной, и мой дом горит, и родня моя вся там, а черные кричат:
— Не пускай! Не пускай евонную-то родню! Пущай сгорят там! Он не бросает!
И вот запылала передо мной вся деревня костром.
Ветер так и воёт, бревна кверху подкидывает и уносит далеко, а я иду среди самого пожара.
Все мне кричат, все меня просят:
— Брось ты скорей эту траву проклятую. Мы через нее погибаем.
А я глаза закрыл, держу свой платочек.
Вдруг провалилась около меня земля. Остался я на одной кочке, а вокруг все водой заливает. Как шагнешь, так и в воде, а остановиться нельзя, не то как раз разорвут. Буря на воде страшная: волны эти так и хлещут, выше избы, а потом снег пошел с градом. Качается моя кочка, вот-вот повалюсь…
Вдруг опять пропало все. И появилась высокая каменная стена, и в ней копья воткнуты, прямо перед глазами — того гляди выколют.
Потом и это пропало. Показалось мне, будто солнце на землю падает и вся земля горит страшным пламенем.
Народ тоже горит. И кричат все, и стонут, и просят меня… И детки-то и старики старые:
— Брось спрыг-траву!
— Измаялись наши душеньки!
А я молчу да платочек покрепче держу!
Потом сгорело все, ничего не видать стало, только одно пламя, да я на кочке стою и все жду.
Огонь этот всего дольше полыхал. Потом угас, и явились передо мной монахи — цельной толпой. Встали поперек пути, кланяются и просят кинуть бесовский цветок. Так вот и увещевают не губить душу в эдаком грехе. А и слышу, да не слушаю. Иду себе. А ка́к иду — и самому не понять.
Как только дошел я до своих ворот и взялся за скобу, провалились монахи, а ступил на двор да поглядел по сторонам — опять они тут.
— Не отстанем, — говорят, — ежели не бросишь!
Показывают мне ад, где грешники мучаются, и то место, что я себе приготовил. Ужас, как там люди маются. А мне всех хуже…
Они и говорят:
— Если бросишь, то вот тебе иное место — в раю, и такая хорошая жизнь, что и сказать нельзя.
Смотрю я — лес зеленый, пташки на разные голоса щебечут — заслушаешься. Прохлада, тишь, покой… И так мне туда захотелось, что взял я свой платочек, да и думаю:
«Брошу — и все тут!» — И бросил бы, да как раз петухи спели. Они и провалились — монахи эти…
Очутился я в избе весь мокрый — от макушки до пят: роса в ту ночь была сильная, а я за кусты задевал, шел.
Так и добыл себе Петр Васильич траву эту самую.
Тоже сказать — не всякий может… А силу она дает большую: в ночь и полночь ничего не случится, везде ходи.
Соберется, бывало, Петр Васильич на мельницу, а ключи у приказчика. Он подойдет со своей травой, и замок сам отпирается. Вот те и ключи!
И от хвори всякой, особо от черной немочи, шибко спрыг-трава помогает. Недаром Петр Васильич по всей округе лекарем слыл. Верст за триста народ к нему привозили. Сколько он этих бесов выгонял — и не сочтешь! А брал за это мало, по совести.
Бывало, везут к нему бесноватого, а бес за пятнадцать верст Петра Васильича чует и кричит благим матом: «Зачем вы меня везете к этому подлецу?» Ругательски его ругает, а как выйдет Петр Васильич, он и присмиреет.
А Петр-то Васильич нахмурится, сердитый станет, беда! Возьмет его за руку и скажет:
— Смирно! Тихо! Пойдем, пойдем, ко мне в гости. У меня уж есть твои товарищи…
Введет бесноватого к себе в избу, положит на коник, и лежит бесноватый у него несколько суток, глядя по болезни.
А Петр Васильич в это время не ест и не пьет, будто пост у него, и все такой суровый ходит — и не подступись!
Потом и начнет беса из больного выгонять. А тот кричит: «Куды я пойду?» Мельник ему и сказывает, куды идти, где поселиться и что делать. Эти места, куда он черного-то посылает, у нас и неведомы никому — совсем в другую сторону…
Покуда бес выходит, с больного семь потов сойдет. А Петр Васильич его как ни можно теплей одевает да укрывает.
— Это, — говорит,
