них подрядную рожь. Когда подряда нет, — мирщину молол.
Барин этого мельника любил, напрасно не обижал и не менял на приказчиков-идолов.
А уж как Петр Васильич их не жаловал, приказчиков этих! Бывало, если он не в духе, так приказчик к нему на мельницу и не ходи! Сунулся один не вовремя, он его железным ломом чуть не убил. И убил бы, — да тот увернулся и давай бог ноги.
Лет с десяток Петр Васильич мельницами заведывал, потом и помер. Хороший был мастер — мало таких на свете. Лучше его муки во всей округе не было. Да что — в округе! От Твери до Астрахани ищи — не найдешь.
А почему так? А потому, что были у него четыре моргулютки, да в Жегулях спрыг-траву достал. Другие говорят: грех это с моргулютками-то водиться, а посудить да подумать, так ведь что и поделаешь? Без них тоже — ни одну мельницу не удержать. Да и времена были барские, страшные, а мельниц-то четыре.
Было раз — приказчик один взял да и пожаловался барину, что мельник-де мошенничает, муку на сторону продает. А барин-то сам приехать не мог. Вот он и приказал приказчику распорядиться насчет мельника.
Приказчик, плутский сын, приехал в село, кликнул дворовых, вошел к Петру Васильичу в дом и заковал его в железы.
— Это еще за что? — спрашивает мельник. — Разве я душегуб какой?
— Барин приказал в солдаты тебя везти, — приказчик говорит. — А железы для того, чтобы ты не убежал.
— Так нешто ты думаешь — они меня удержат, коли я не захочу? — говорит Петр Васильич. — Они, брат, у тебя пересохли.
Как махнет руками, как топнет ногами, — они и улетели вверх.
— Вот тебе, — говорит, — и железы! Для тебя они железы, а для меня тлен. А хочешь ежели по-хорошему, так не куй меня и вези без опаски. Так, некованого, и вези. Я не сбегу. А то ты меня и не увидишь, коли закуешь!
Приказчик-то и смяк. А мужики услыхали, что увозят от них Петра Васильича, и пришли с ним прощаться.
Смотрят — сидит Петруха веселый.
— Слышали мы, — говорят мужички, — про твое несчастье.
— Что вы, — говорит, — братцы! Нет у меня несчастья.
— Да ведь в город, слышно, тебя везут, в солдаты?
— Нет, — говорит, — не в солдаты, а городского калача поесть да водки городской попить. А потом я опять здесь буду — у барина мельницы делать — и вам работешки дам.
Мужики молчат да на него глядят. Полна изба народу.
— Эх, — говорит Петр Васильич, — есть еще у меня дело тут. Да идол-то вот не велел меня из избы выпущать: боится, что сбегу. Видно, придется меньших братьев посылать. Эй вы! Ступайте-ка! Столкните лежень со свай! А то не сладят там: очень уж он у меня крепко на шипы положон…
Мужики смотрят и только диву даются — с кем это он?
А Петруха опять:
— Идите, идите, ребята! Пособите спустить нижние мельницы. Верхние-то уж перекувыркнуло, да как ловко! Ладно, ладно, я и сам знаю: трудненько вам было, земля-то уж больно мерзлая. Да это не беда: дело мастера боится. Другую завтра спустите, третью — когда я на половине дороги буду, а четвертую — как в город приеду!
Постояли мужики, постояли, послушали, потом попрощались с Петром Васильичем и пошли по домам.
— Не прощайтесь! Свидимся скоро, — говорит.
Вот идут они. А приказчик навстречу верхом едет.
— Братцы! — кричит. — Помогите! У меня верхнюю мельницу прорвало… Опустим вершники-то у низовых. Поскорей!
Подошли к мельнице, а ее уж совсем переворотило. Не поправишь.
На заре, как мельника увезли, другую прорвало, к обеду — третью, а на третий день — четвертую.
Приказчик хлеба лишился. «Погиб!» — говорит.
Как две-то мельницы у него сломало, он испугался, к барину послал.
Барин приехал, спрашивает: что случилось? А то и случилось, что ни одной мельницы уж нет.
Барин горячий был.
— Где Петряй?
Ему докладывают: так и так, в солдаты увезли.
Он как ногами затопает.
— Кто распорядился?
Да на приказчика с кулаками. Замахнуться-то замахнулся, а не ударил, потому, тот был тоже не простой, из благородных. Так он, — барин то есть, — все кулаки об стол оббил.
— Живо тройку! — И поехал в город за Петром Васильичем.
Разыскал его.
— Что ж ты, Петряй? Покинуть меня хочешь?
— Нет, барин, это вы, стало быть, хотите, а я-то нет… Да уж, видно, судьба моя такая. Уж, видно, царю теперь послужить надо, — вам довольно послужил.
— Брось, Петряй, поедем домой!
— Нет, барин, я уж теперь здесь останусь. Трудно в лодчонке от берега отчаливать — страшна середина. А как переедешь середину-то, все равно станет: земля — что там, что здесь, и трава такая же растет.
— Будет ломаться, Петряй, поедем!
— Нет, барин, оттолкнулся в лодке, без весел — так водой унесет, не догонишь. Иду охотой служить. Прощайте!
Барин и так и сяк. Не едет.
На хитрости барин пустился. Подговорил молодцов с Петром Васильичем гулять, денег на это дал.
Покуда приемка шла, они его все поили да опохмеляли, а барин свое дело делал — этому подложил да тому подсунул. Глядь — и забраковали Петра Васильича. Вот и кончилось присутствие.
Барин говорит:
— Ну, будет. Попил городского-то вина. Поедем работать.
— Как так, барин? Я ведь в солдаты иду.
— Кто идет — ушел. А ты мне остался. Хватит гордыбачить-то… Поехали.
Так и вернулся Петр Васильич домой и опять за свое дело взялся. Три мельницы за один месяц справил. Только одна до весны осталась. Спрыг-трава да моргулютки ему помогали.
Достал он спрыг-траву в Жегулевских горах, на самой вершинке. Там озера есть, и в озерах этих — ни бодяги, ни коряги, ни одного паучка, ни одного червячка… И от ветра озера никогда не колышутся. Вода в них словно стекло, а сквозь нее все видно, что там на дне есть.
Только такое озеро не скоро найдешь. Иные по целому месяцу ищут, да и то не находят.
Там-то вот и растет спрыг-трава. Цветет она на Ивана-Купала, в полночь.
В эту ночь все дно озера видно. Жемчуг словно жар переливается — инда в небе от него зарево стоит. Серебро, золото,
